Он понимал, что талантливость и творческая, кипучая натура сочетались в Ленине с отличным знанием российской действительности, что его авторитет и связи дают ему громадную силу, что в споре все преимущества на стороне Ленина, что и затеянный-то спор ненужный, вздорный… Но гордость и самолюбие не могли с этим примириться. Плеханов раздражался, ненавидел себя в эти минуты… и отвергал все доводы Ленина. Ему казалось, что дело решено без него и, как бы он ни возражал, его предложения не будут приняты. Он или заявлял, что не «ставит условий», или сердито молчал и уж одним своим молчанием «ставил условия»… Так продолжалось несколько дней: Плеханов то нервничал, то рассыпал резкости, то говорил сухо и холодно, то демонстративно умолкал.

Ленин несколько раз повторял, что и он, и пославшие его не мыслят издания газеты и журнала «Заря» без участия Плеханова и всей его группы, что эти издания не будут иметь и половины того авторитета, если Плеханов не поддержит их.

Это и льстило Плеханову, и раздражало до крайности: что бы там ни говорил Ленин, видно было, что хозяева дела он и его товарищи в России. У них связи, агенты, ждущие сигнала, почта, деньги. А что у него? Имя? Авторитет? Какая им цена? Что он без людей, без живого дела?

Все ему не нравилось: не нравилось, что для участия в газете приглашены Струве и Туган-Барановский, которые, по мнению Ленина, могли быть до поры до времени полезными делу; не нравились некоторые авторы, которые уже получили заказы на статьи, и он очень ругал их, вызвав тем резкие возражения Ленина. Плеханов сидел мрачнее тучи…

В воскресенье собрались у Плеханова — принимать окончательное решение. Когда Ленин приехал, все уже были в сборе и ждали только Плеханова. Наконец вошел и он, поздоровался, пригласил в свою комнату.

Там он заявил, что лучше будет сотрудником, простым сотрудником, иначе трения неизбежны. Аксельрод и Засулич всполошились, начали уговаривать Плеханова взять свое заявление назад. Тогда Плеханов вдруг переменил точку зрения, на совместное редакторство согласился и тут же начал диктаторски распоряжаться.

Ленин сказал, что есть предложение издавать газету в Германии; Плеханов понял это как желание привлечь его имя только в качестве вывески и рассердился. Он не хотел принимать в расчет ни того, что технические условия издания газеты наиболее удобны в Германии, ни того, что чем ближе к русской границе, тем легче будет наладить почту. Переговоры ни к чему не привели…

Надвигалась гроза, когда Ленин и Старовер возвращались от Плеханова в деревеньку, где они жили. После шумной, сверкающей Женены тут было темно, неприветливо и холодно. С озера дул ветер, изредка молнии прорезали тьму, и на миг становились видимыми серо-синие края тучи, нависшей над горами; затем прокатывался гром, будя в ущельях эхо, и долго еще громыхал вдали.

— Личные отношения с Плехановым я считаю теперь раз и навсегда прерванными, — с яростью сказал Старовер. Деловые отношения останутся, но личных никаких!..

Ленину было и горько и обидно, как никогда в жизни.

— Мою влюбленность в Плеханова, — отозвался он, помолчав, — тоже как рукою сняло! Никогда, никогда в моей жизни и ни к одному человеку я не относился с таким искренним уважением, ни перед кем не держал себя с таким смирением и никогда не получал такого грубого пинки! А на деле-то вышло так, что мы получили пинок: нас припугнули, как детей, припугнули тем, что взрослые нас покинут и оставят одних. — Он усмехнулся. — И вот влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относиться без сентиментальности.

— Так нельзя! — продолжал с горечью Ленин. — Мы не хотим и не будем, не можем работать вместе при таких условиях… Мы уезжаем в Россию, а там наладим дело заново. Быть пешками в руках этого человека мы не хотим; товарищеских отношений он не допускает, не понимает…

Для Ленина это была настоящая драма, жестокое разочарование в том, с чем носился, как с любимым детищем, долгие годы, с чем неразрывно связывал всю свою жизненную работу.

Утром к Ленину приехал Аксельрод. Все его жесты и слова казались неестественными, он понимал их никчемность и не знал, как себя вести.

— Все мы в невероятно тяжелом состоянии, — откровенно грустным тоном произнес он, когда молчание после первых его неудачных слов стало нелепым. — Никто не может сказать, в чем же в конце концов дело. Где эта трещина между вами и Жоржем? Да уж так ли она серьезна, чтобы углублять ее, превращать в пропасть?

— Так нельзя, — с душевной прямотой заговорил Ленин. — Мы не хотим, не можем и не будем работать вместе при таких условиях.

— Не надо горячиться, Владимир Ильич, ну, право, зачем тут горячка? — Аксельрод умоляюще смотрел то на Ленина, то на Старовера. — Давайте спокойно разберемся, давайте все восстановим в памяти, проанализируем и решим спокойно.

— Ну что ж, вспомним, да, да, давайте вспомним, — волнуясь, начал Старовер. — Мы ехали из России с самыми радужными мечтами! Но ведь мы, помимо всего прочего, деловые люди, хоть и молоды и увлекаемся подчас мечтами. Да ведь и дело наше молодое. Мы знаем, что Женева для постановки типографии во всех смыслах неудобное место.

— Ну, это, положим, не совсем верно, — перебил Аксельрод. — Но не в том дело. — Было видно, что он задался целью помирить враждующие стороны. — Я заявил вам, Владимир Ильич, что для всей нашей группы все решительно связано с вашим предприятием, что оно для нас возрождение к жизни.

— Да, а что получилось на деле? — спросил Ленин. — Плеханов проявил абсолютную нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы и желание считать только себя правым. А вчерашний день? О чем шла речь? О том, как редактировать наш орган. Что же получилось? Он бросался из крайности в крайность: то он хочет, то он не хочет… Потом начинает командовать — оказалось, что соредакторство он понял как единоредакторство. Но, простите, ведь тут дело совсем не в нашем личном самолюбии. Мы уполномочены организацией, у нее были основания послать именно нас, чтобы ставить газету и сообща с вами делать ее.

— Вы не будете отрицать, — начал Старовер, — что мы более в курсе русских дел, чем вы? Не будете же вы спорить с этим?..

— Но помилуйте! — вскричал Аксельрод. — Да никто у вас и не отнимает ваших прав и полномочий.

— Как не отнимает? Да он слова не дал сказать!

— Так, так! — поддержал Старовера Ленин. — Плеханов наши замечания не опровергал, а отодвигал, и чем дальше, тем все небрежнее.

— Поймите же, продолжал с горячностью Старовер, когда речь идет об организаторской работе, мы не можем уступить.

— Да и как можно уступить? — пылко согласился Аксельрод Да какой же организатор наш Жорж? Как только влезет в организаторские дела, так они и затрещат.

— Ну вот видите, видите! — с жаром подхватил Старовер Даже вы это говорите! Значит, это просто самолюбие у него.

— Мы не хотим быть дурачками, которых водят за нос и которых обязательно надо припугнуть, — мрачно добавил Ленин.

Эти слова вызвали негодование Аксельрода.

— Вот это уж неправда! У Жоржа бездна недостатков, но стремления запугивать у него нет. Тут уж вы несправедливы к нему! До сих пор я готов был сказать: «Вот что ты, Жорж, наделал, расхлебывай сам, я умываю руки!» — но теперь я не решусь сказать это ему. — Он помолчал и с мольбой проговорил: — Но, Владимир Ильич, есть же какой нибудь выход.

— Знаете, я и сам поражен, — в раздумье отвечал Ленин. — Неужели я, ярый поклонник Плеханова, говорю о нем с такой злобой? Неужели это я иду со сжатыми губами и с чертовским холодом в душе говорить ему холодные и резкие вещи, объявлять ему почти о разрыве отношений? Неужели это не дурной сон, а действительность?

— Ах, это все так печально и я чувствую, что мне не уговорить вас! С одной стороны, правы вы, с другой… — Аксельрод поднялся и стоял обессиленный, чертя тросточкой по земле. — Ведь мы с Плехановым… Сколько лет, господа! И радости и горести… Э, да что там! Ради бога, не принимайте решения, умоляю вас! Он придет, он согласится!