Но Тане это было совсем не с руки. Она выставляла доводы один убедительнее другого, отговаривая отца от бесполезной поездки к Улусову. Не в тамбовских властях дело, ведь они разрешили жить ей дома под надзором. Значит, всему причина Питер. «Питер? — вздрогнул отец. — Попросить Филатьева?»

Он предложил дочери поехать в столицу.

Таня решительно отвела и эту мысль: она не хочет просьб, унижений, хлопот. Писать прошение она категорически отказывается. Зачем унижаться ей, зачем унижаться ему? Ей определено быть под надзором полтора года.

Год почти прошел, потерпим еще полгода, ведь ждали и терпели больше. Всего шесть месяцев разлуки, а там снова будем вместе и уж надолго, может быть, навсегда, — уговаривала Таня отца. — У тебя много хлопот с постройкой церкви, ты обещал помочь Ольге Михайловне в постройке школы. У тебя не будет времени тосковать. Ну, что делать, против рожна не попрешь, а унижать собственное достоинство не стоит.

Она уговорила отца, а тот не знал, радоваться ему или печалиться. Расстроенный, он уехал к благочинному.

Через час Таня была около кургана. К счастью, Чобы поблизости не оказалось. Флегонт был немало удивлен, увидев Таню в неурочный час.

Лепешинский прислал условный знак, — ответила она на его недоуменный взгляд и показала номера псковской газеты. — Вызывают нас обоих.

— Но как же ты?

Таня дала ему прочитать бумагу, полученную из Тамбова.

— Вот и отдохнул! — рассмеялся Флегонт. — А думали-то…

— А я рада: будем вместе. Да и мешаю я папе.

— Стесняется при тебе видеться с Лахтиной?

— Вероятно! Нет, это хорошо. В Пскове я смогу устроиться совершенно легально. Диплом в кармане, работу мне найдут, все складывается превосходно. И главное — мы вместе!

Флегонт решил уйти из села в ту же ночь. Таня обещала выехать следом за ним через неделю. Последующие события ускорили ее отъезд.

Вечером в поисках какой-нибудь книги на дорогу для Флегонта Таня забралась в отцовский шкаф. Из-под груды журналов на нижней полке она извлекла кипу листов, исписанных рукой отца. На первом листе стояла надпись крупными буквами: «Так больше нельзя!» Страничек, перевязанных розовой ленточкой, было около двухсот пятидесяти. При виде этой ленточки Тане стало смешно: розовая лента и розовые отцовские мечтания! Так вот над чем он трудился чуть ли не десять лет, вот над чем корпел ночами, вот о чем раздумывал, сидя с папиросой на крылечке! Милый, несуразный человек! Десять лет писать какую-то чепуху, чтобы потом, поняв, как все это безнадежно и безжизненно, перевязать розовой ленточкой и бросить на нижнюю полку — туда, где валялся бумажный хлам.

Таню обрадовало это открытие. Что-то неприятное, ставшее между нею и отцом после отрывочных, вслух высказанных Викентием мыслей о всеобщей гармонии, развеялось. Как хорошо чувствовать, что образ отца снова прояснился и остался таким же, как был для нее прежде, — ведь он ей заменил мать! Как хорошо, что холодность, возникшая между ними, растаяла и можно прямо и честно смотреть в его глаза.

Продолжая поиски книги, она наткнулась еще на одну довольно объемистую рукопись с заглавием «Насилие или примирение». Таня перелистала первые страницы.

Нет, это уже не досужие размышления беспочвенного фантазера. Это произведение зрелого врага революции. Да он и не скрывал этого. На странице седьмой так и сказано: «Революционер — это отрицание всего святого. Противник революционеров — контрреволюционер — исторически сложившаяся совесть русского народа. Христианин, ищущий установления справедливости путем примирения враждующих, путем классовой гармонии, ради высших интересов, может быть только контрреволюционером. Либо революция, либо контрреволюция — середины нет!» А идея отца о выяснении всех забот, пластом лежащих на сознании крестьянина и используемых социалистами!.. Или мысль об удовлетворении сельских нужд через независимый крестьянский «Союз примирения»?..

Таня листала страницу за страницей и чем дальше читала, тем яснее становился ей черный замысел отца.

«Откуда все это? Откуда? Боже мой, где же я это слышала, кто говорил?»

И молнией блеснуло: да ведь то же самое слово в слово говорил Флегонту жандарм Филатьев во время допроса!

Сердце Тани как бы вдруг остановилось: Филатьев и ее отец?!

Внезапно цепь событий во всей их последовательности возникла перед Таней. Она вспомнила свидание с отцом в тюрьме. Как он добился его да еще при таких исключительных обстоятельствах? Почему так настойчиво твердил о необходимости добровольного признания? А это из ряда вон выходящее по быстроте и легкости согласие властей на ее переезд к отцу… Потом столь же удивительное согласие на отъезд в Петербург для сдачи экзаменов… Наконец, мысль отца о поездке в столицу, чтобы похлопотать за нее…

Таня еще раз просмотрела даты, отмеченные в рукописи. Никаких сомнений: отец начал писать книгу тотчас после возвращения из Петербурга.

Значит, писал отец, но руководил им и безраздельно властвовал над его мыслями — кто? Последний из всех могущих быть на свете негодяев! Отец — и этот прохвост!

Ее отец — поп, вдохновитель отца — жандарм, тот же Зубатов под другой фамилией. Так вот что они хотят преподнести несчастным людям! Сфабрикованное в зловонных подземельях охранки, вытащенное из ямы идейных нечистот отец хочет выдать за Книгу Печатную? Ну, нет, этому не бывать!

Таня сказала Катерине, что вернется к ужину, и зашла к Ольге Михайловне. Вместе с ней, никем не замеченные, они пробрались задами к кургану.

Ужинали отец и дочь в молчании.

Как только Катерина убрала со стола и проковыляла на кухню, Таня, холодно посмотрев на отца, сказала:

— Я случайно наткнулась на книгу, которую ты пишешь, и прочитала ее.

— Какую книгу? — растерянно пробормотал Викентий и опустил глаза.

Взгляд Тани требовал ответа, но что мог он ответить? Он молчал.

— Ты стал каким-то малодушным, отец. Это не похоже на тебя.

— Как ты смеешь так говорить со мной? — вспылил Викентий.

— Перед тобой сейчас сидит твоя противница, — продолжала Таня. — Пока я враг твоих взглядов, — с угрозой добавила она. — Но в твоей воле сделать меня своим врагом вообще. Скажи, ты знаешь жандармского подполковника Филатьева? Кто разрешил тебе свидание со мной? Почему ты советовал мне сделать полное признание? Кто тебя подговаривал на это?

Каждый ее вопрос был подобен выстрелу, а каждый выстрел попадал прямо в сердце Викентия.

— Итак? — Таня не спускала с него взгляда.

— Какое ты имеешь право допрашивать меня? Да еще в таком тоне, — попробовал Викентий увильнуть от ответа.

— Итак? — просветленные гневом глаза преследовали его.

Я получил разрешение на свидание с тобой от Филатьева. — Викентий не мог больше лгать. — Но, Танюша…

— Не лги, папа! — выкрикнула Таня.

Викентий съежился: с таким презрением произнесла она эти слова.

— Зачем же ты, отец, скрываешь то, чего нет смысла скрывать? Ты угодил в яму, полную отвратительной грязи. Ты по уши в ней. Ты облеплен ею с ног до головы, от тебя дурно пахнет.

— Танюша! — страдая, молил ее Викентий. — Богом клянусь…

— Не клянись! — с ожесточением выкрикнула Таня. — Если ты думаешь, что бог есть, — он накажет тебя! Слушай… Всем нам известны взгляды Филатьева и еще одного жандарма — Зубатова. Не одного тебя они совратили. Зубатов развращает рабочих, строит для них подлейшие ловушки. Филатьев, очевидно, задумал строить такие же ловушки для мужиков. За твоей рясой укрывался подлец, провокатор… Оглянись, вон его тень!

— Чего же ты хочешь от меня? — с жалким видом спросил Викентий.

— Я хочу остаться твоей дочерью, — был ответ.

— Ты и есть моя дочь. Никто не в силах отнять тебя.

— Я требую, чтобы ты уничтожил то, что написал. Требую, чтобы ты прекратил всякие сношения с Филатьевым. Он погубит тебя, ты понимаешь, погубит в любую минуту. Ради бога, поверь мне, я лучше тебя знаю их!