— Где это ты вычитала?

— Напрасно сердишься. Не я начинала этот разговор.

— Хорошо, окончим его. Только запомни: если ты хочешь, чтобы любимый тобою человек был счастлив и не погиб, — это в твоей воле. И в твоей воле сделать его несчастным навеки. Пойдем, тут и в самом деле сыро, я озябла.

Около калитки они холодно попрощались и разошлись.

Викентий в этот же час шел к Луке Лукичу. Он понимал, что творится в его душе, и решил навсегда привязать к себе. Лука Лукич был один в старой избе; он лежал, думал и вспоминал каждое слово сына.

— Не спишь? — суровым тоном спросил Викентий, садясь в отдалении. — Мне показалось, что ты против бога замыслил восстать?

— Нет, перед богом я чистый, — тихо молвил Лука Лукич.

— Если ты чист перед богом, подпишешь ли письмо, которое я написал государю?

— Жалобу, что ли? — Лука Лукич застонал. — На кого жаловаться? На земского? На станового? На губернатора? А то тебе известно, что сам государь приказал выдрать нас как сидоровых коз? Мне Улусов цареву депешу показал, он народу должен был ее прочесть, да уж не знаю, прочел ли. Крест положил, что та бумага государева. Стало быть, на самого царя царю жалобу писать? Или кому еще? Богу? А кто ему ее доставит? Уже не ты ли?

Тон старика поразил Викентия.

— У тебя Флегонт был?

— Был.

— А! Понятно! Все это тебе наговорил он. А ты, словно малое дитя, повторяешь его сказки.

— Молчи, — оборвал его Лука Лукич. — О царе не поминай и сына в моей душе не марай. Честный он человек. И уж он-то знает, где собака зарыта.

— Ты кого сейчас в мыслях собакой назвал? — ужаснулся Викентий. — Или ты в бреду?

— Нет, в полном разуме. Что сын! У меня теперь только на себя надежда да на господа.

— На господа и на самого себя, — Викентий схватился за эти слова. — Только господь подскажет тебе, как без насилия и крови сговориться с обидчиками. Господь вразумит обидчиков, и они прекратят обиды и насилия.

— Твоими бы устами да мед пить! — раздраженно ответил Лука Лукич.

— Послушай меня, Лука! Ты знаешь, я не хочу худа народу.

— Знаю. На тебя никакой хулы не кладу.

— Не я ли, Лука Лукич, предостерегал Улусова, сказав с амвона, что помыслы его построены на песке?

— Ты, батюшка.

— Не я ли увещевал Улусова не раз и не два? Не я ли в тот вечер, когда он взял тебя в «холодную», предрекал ему всяческие беды?

— Ты, батюшка, ты! Бог тебя вознаградит! Ты перед ним наш заступник.

— Лука Лукич, — проникновенно начал Викентий. — Я тоже был терзаем сомнениями, но они не раздавили меня. Подумай, ведь и царь мог быть введен в заблуждение нерадивыми и злыми рабами. И эту депешу он подписал, обманутый аристократами. Слушай! Простые люди, обойдясь без вмешательства, могут мирно сговориться друг с другом, если воззвать к глубинам их сердец, ибо так учил нас Христос… Веруешь ли ты в Христа, нечестивый пес? — загремел вдруг Викентий.

Лука Лукич никогда не видел Викентия таким: странным огнем горели в полумраке его глаза, устрашающим было пылающее лицо.

— Верую, — охваченный страхом, отвечал Лука Лукич.

— Примирения с господом, а значит, и с царем, ожидаю, Лукич. Готов ли?

Викентий стоял напротив Луки Лукича — свет лампы падал на него, черная тень прыгала по стене.

— Я жду, нечестивый! Прокляну, отторгну!

— Пусть господь простит царя, а я ему простил! — проговорил Лука Лукич и откинулся, обессиленный, на изголовье.

— Аминь! — Викентий благословил Луку Лукича. Помолчав, он сказал: — Так вот, я написал письмо государю. Хочешь, прочитаю?

Викентий лгал Луке Лукичу и лгал себе. Не только расправой над двориковскими мужиками было вызвано его письмо к царю. Противоречия сельской жизни, которые некогда мешали ему писать книгу и с которыми потом он с такой легкостью расправился, на его глазах окончательно покончили со стоячим болотом, называемым общиной. Ее уже не было; враждующие не на жизнь, а на смерть Дурачий конец и Нахаловка взорвали старозаветный уклад. И если Фрол Баев еще склоняется то туда, то сюда, Андрей Андреевич и Иван Павлович вот-вот вступят в кровавый бой за землю, а стало быть, и за власть на селе. «И только ли на селе?» — спрашивал себя Викентий. Теперь он стал верить в могучее и мудрое царское слово больше, чем некогда Лука Лукич верил в возможную цареву милость насчет земли. Он молил царя дать из своих щедрот хоть что-нибудь разъяренному Андрею Андреевичу и предотвратить, он так и написал, революцию.

Что она надвигается, у Викентия не было сомнений. Он был достаточно умен для того, чтобы понять: если и в селе началось брожение умов, если и здесь появились антиправительственные прокламации, то что же творится на заводах и фабриках? И, кроме того, если сейчас в Двориках на тысячу душ всего десяток сеющих смуту, что будет через год, два, три?

Зачем же ему была нужна подпись Луки Лукича под письмом царю? Затем, чтобы тот удостоверил, как накаливались страсти и как необходимо немедленное милостивое вмешательство власти.

Луке Лукичу было противно думать о царе, по приказу которого его выпороли.

— Да нет уж, ты писал, ты и посылай, — отмахнулся он.

— Ну, хорошо, ну, ладно! — примирительно проговорил Викентий. — Отдыхай, поправляйся.

Викентий вышел.

Если бы он видел взгляд Луки Лукича, которым тот проводил его! Поп вырвал у него примирение с царем; оно было исторгнуто из помраченного страхом рассудка.

Ночные страхи недолговечны…

Утром, когда Викентий служил обедню, пришел десятский и сказал, что становой пристав вызывает Татьяну Викентьевну в волостное правление. Таня ушла, предупредив Катерину, чтобы отец не ждал ее. Викентий, вернувшись из церкви и узнав, что Таня вызвана Пыжовым, забеспокоился, хотел идти за ней, но тут принесли почту.

Викентий принялся перебирать ее и среди писем и газет, выписываемых им, нашел два номера псковской газеты. На бандероли стоял его адрес, но Викентий не мог взять в толк, кто бы мог прислать ему эту газету. И номера разрозненные, и в статьях решительно ничего примечательного. «Может быть, для Тани?» — подумал он, увидев в одном номере заметку о деятельности какого-то врача.

— Когда Таня вернулась, он спросил:

— Ты не выписывала псковскую газету?

— Нет. А что?

— Да вот получил с почтой два нумера, оба довольно старые, но адрес мой.

— Очевидно, недоразумение, — рассеянно отозвалась Таня, даже не взглянув на газеты. — Перепутали адрес, только и всего.

— А зачем тебя вызывал Пыжов? — осведомился отец.

Таня вместо ответа протянула бумагу из полиции.

В ней было написано, что Татьяна Глебова оставшиеся шесть месяцев поднадзорной жизни должна провести вне пределов Тамбовской губернии. Ей приказывали выехать в любой населенный пункт, за исключением Петербурга, Москвы и Одессы, проживание в которых ей тоже запрещалось.

Высылка была делом Улусова: хоть и не было у него прямых улик, но он все же считал Татьяну Глебову причастной к последним сельским событиям.

Таня нисколько не была взволнована, наоборот, полицейское распоряжение совпало с ее собственными намерениями. Так ладно все складывалось: номера псковской газеты и эта бумага пришли в один день! Она не понимала одного, почему власти с такой поспешностью изменили свое первоначальное намерение оставить ее в Двориках под надзором.

Викентия бумага до крайности огорчила. Он надеялся, что Таня останется жить с ним, — так опротивел ему одинокий дом, одинокая, тоскливая жизнь!.. И еще одно обстоятельство расстроило его: будь тут дочь, она, сама того не подозревая, послужила бы ему в некотором роде нравственной уздой. Но, с другой стороны, если Таня останется дома, Ольга Михайловна зачастит в их дом — они ведь так дружны! Он встречался с учительницей в школе, но обычно, окончив уроки закона божьего, без промедления уходил домой. После ночного разговора ему трудно было видеть Ольгу Михайловну. Он избегал ее общества, хоть и тянуло его к ней все сильнее. Сельские происшествия, приезд Тани отвлекли Викентия от чувства, охватившего его. Но что будет дальше? Нет, лучше пусть Таня остается! Викентий давно собирался похлопотать за нее, и тем более это нужно сделать теперь. Он немедленно отправится к Улусову. Он упросит его, он добьется, чтобы Таню оставили в селе!