Всю жизнь она взрослела вот так — рывками. Долгие месяцы и годы все шло тихо и без перемен, а затем приходило неожиданное осознание того, что она вышла из-под «низких сводов прошлого»[7] и очутилась в каком-то «новом храме» души, гораздо более просторном, чем все те, через которые прошла прежде… Хотя каждый раз этот переход вызывал в первое время ощущение потери и холодок в сердце.

Год после смерти мистера Карпентера прошел для Эмили спокойно — тихо, приятно, и, пожалуй (хотя она и пыталась подавить эту мысль), немного однообразно. Не было Илзи, не было Тедди, не было мистера Карпентера. Перри появлялся лишь изредка. Но разумеется, летом приезжал Дин. Девушка, с которой дружил Дин Прист, не могла чувствовать себя совсем одинокой. Они всегда были такими добрыми друзьями — с того давнего дня, когда она сорвалась с обрыва и повисла на утесе скалистого берега залива Молверн, а Дин ее спас. И не имело никакого значения ни то, что он слегка хромал, ни то, что одно плечо у него было выше другого, ни даже то, что мечтательный блеск зеленых глаз иногда придавал его лицу жутковатое выражение. В целом, не было на свете никого, кто нравился бы Эмили так, как нравился Дин. Думая об этом, она всегда мысленно подчеркивала слово «нравится». Все же существовали кое-какие смысловые оттенки, о которых мистер Карпентер понятия не имел.

Тетя Элизабет неизменно относилась к Дину неодобрительно. Впрочем, она никогда не питала особой любви ни к одному из Пристов.

Судя по всему, имела место некая природная несовместимость характеров, которой Марри и Присты никогда не могли преодолеть, даже несмотря на браки, изредка заключавшиеся между членами этих двух кланов.

— Присты! Да уж! — обычно говорила тетя Элизабет с презрением в голосе и одним взмахом руки — тонкой и некрасивой, как у всех Марри — отводила всему клану Пристов место среди никчемных и ненужных существ. — Присты! Да уж!

— Марри это Марри, а Прист это Прист, и вместе им не сойтись, — с дерзким озорством перефразировала Киплинга[8] Эмили, когда Дин однажды с притворным отчаянием спросил, почему ни одна из ее теток его не любит.

— Твоя двоюродная бабушка Нэнси открыто говорит, что терпеть меня не может, — отвечал он со странной легкой улыбкой, которая порой делала его похожим на развеселившегося гнома. — А леди Лора и Элизабет обращаются ко мне с холодной вежливостью, которую Марри приберегают для своих самых дорогих врагов. И кажется, я знаю почему.

Эмили вспыхнула. У нее тоже начинали появляться некоторые подозрения насчет причины, по которой вежливость, с которой тетя Элизабет и тетя Лора обращались к Дину, стала даже еще более ледяной, чем прежде. Эти подозрения были неприятны; Эмили яростно гнала их от себя, всякий раз когда они приходили. Но подозрения не желали удалиться и продолжали скулить где-то поблизости, напоминая о себе. Дин, как всё и все остальные, казалось, изменился за одну ночь. И что означала… что подразумевала эта перемена? Эмили отказывалась отвечать самой себе на этот вопрос. Единственный ответ, который напрашивался сам собой, был слишком нелеп. И слишком неприятен.

Неужели Дин Прист превращался из друга в поклонника? Вздор. Сущий вздор. Отвратительный вздор. Ведь Дин не был нужен ей в качестве поклонника, но безумно нужен в качестве друга. Она не могла позволить себе потерять его дружбу, такую чудесную, восхитительную, вдохновляющую. Ну почему на свете случаются такие чудовищные вещи? Каждый раз, доходя в своих несвязных размышлениях до этого вопроса, Эмили останавливалась в ужасе: неужели она почти готова признать, что «чудовищная вещь» уже произошла или происходит?

Так что, в определенном смысле, для нее стала почти облегчением новость, о которой Дин небрежно сообщил ей в один из ноябрьских вечеров:

— Думаю, мне пора в мое ежегодное путешествие.

— Куда вы отправитесь в этом году? — спросила Эмили.

— В Японию. Никогда там не был. Мне не очень хочется уезжать сейчас. Но какой смысл оставаться? Ты хочешь беседовать со мной всю зиму в гостиной в присутствии твоих теток?

— Нет, — сказала Эмили, смеясь и одновременно содрогаясь от ужаса. Она вспомнила один ненастный осенний вечер с ливнем и бешено воющим ветром, когда гулять в саду было невозможно, так что ей и Дину пришлось оставаться в гостиной, где за столом сидели тетя Элизабет и тетя Лора — одна вязала на спицах, другая крючком. Это было ужасно. Но почему? Почему в присутствии теток невозможно было дать волю мыслям и чувствам и беседовать так же свободно и доверительно, как наедине, во время прогулок в саду? Потому ли, что обычно Эмили с Дином говорили о многом таком, чего тетя Элизабет не могла понять и к чему, по этой причине, относилась неодобрительно? Возможно. Но какова бы ни была причина, настоящего разговора не получилось, и Дин мог с тем же успехом находиться в тот вечер на другом конце света.

— Так что я вполне могу уехать, — сказал Дин, ожидая, что эта утонченная, высокая, стройная девушка скажет здесь, в старом саду, что ей будет его ужасно не хватать. Она говорила это каждый год перед его осенним отъездом, но на этот раз не сказала. Она чувствовала, что у нее не хватает на это смелости.

И опять же… почему?

Дин смотрел на нее, и в его глазах, которым он по своему желанию мог придать нежное, печальное или страстное выражение, были теперь и нежность, и печаль, и страсть. Он должен услышать, как она скажет, что ей будет его не хватать. Ведь настоящей причиной его отъезда в эту зиму было именно желание заставить ее осознать, как сильно ей будет не хватать его.

Заставить ее почувствовать, что она не может жить без него.

— Тебе будет не хватать меня, Эмили?

— Разумеется, — отвечала Эмили беспечно, слишком беспечно, хотя в прежние годы говорила на эту тему очень искренне и серьезно. Такая перемена не вызвала у Дина сожалений. Однако он не мог догадаться, что именно скрывается за этой беспечностью. Возможно, Эмили почувствовала, заподозрила то, что он годами пытался скрывать и подавлять как ужасное безумие. И что же? О чем свидетельствовала эта беспечность, которой не было прежде? Может быть, Эмили не хотела, чтобы признание в том, что ей будет его не хватать, прозвучало слишком подчеркнуто? Или это было всего лишь инстинктивное желание женщины уклониться от разговора на тему, вызывающую слишком много чувств?

— Здесь будет совершенно ужасно этой зимой без вас, без Тедди, без Илзи. Так что единственный выход для меня — постараться не думать об этом, — продолжила Эмили. — Прошлой зимой было тяжело. А в эту зиму, мне почему-то кажется, будет еще хуже. Но у меня будет моя работа.

— Ах да, твоя работа, — небрежно согласился Дин снисходительным, немного насмешливым тоном. Только таким тоном он в последнее время говорил о ее «работе» — словно его очень забавляло то, что она называет свою милую, пустую писанину «работой». Что ж, очаровательному ребенку следует потакать! Он не мог бы выразить эту мысль более ясно даже словами. Каждый такой его намек был для чувствительной души Эмили как удар кнута. И сразу же ее работа и честолюбивые мечты становились, по меньшей мере на миг, такими ребяческими и неважными, какими считал их он. Она не могла придерживаться собственных убеждений, если они противоречили его убеждениям. Он, должно быть, знает. Он так умен, так хорошо образован. Он должен знать. И это было самое ужасное. Она не могла игнорировать его мнение. В глубине души Эмили чувствовала, что не сможет до конца поверить в себя, пока Дин не признает ее способность создать значительное произведение. А если он никогда этого не признает…

— Куда бы я ни поехал, я унесу с собой твой образ, Звезда, — продолжил Дин. Он издавна называл ее так и, по его словам, это не был просто каламбур, основанный на ее фамилии[9]: она действительно напоминала ему звезду. — Я буду видеть тебя — как ты сидишь в эркере своей комнаты, возле окна, и плетешь милое кружево своих фантазий — как ты расхаживаешь взад и вперед по этому старому саду, как бредешь по Завтрашней Дороге, как вглядываешься в морскую даль. Когда бы мне ни вспомнился какой-нибудь из очаровательных уголков Блэр-Уотер, я увижу в нем тебя. В конце концов, вся красота мира — лишь фон для красивой женщины.