Когда Дин, хромая, исчез из вида, Эмили пошла домой — больше делать возле Разочарованного Дома было нечего… пошла с победой, которая выглядела насмешкой: Дин наконец признал, что она умеет писать.

Если помолвка Эмили с Дином привела в смятение всех Марри и Пристов, разрыв этой помолвки вызвал еще большую бурю в стакане воды. Присты одновременно ликовали и негодовали, но непоследовательные Марри были в ярости. Тетя Элизабет относилась к помолвке с суровым неодобрением, но еще более сурово осудила ее разрыв. Что подумают люди? Немало было сказано и о «непостоянстве Старров».

— Неужели вы ожидали, — вопрошал с сарказмом дядя Уоллес, — что эта девушка может желать одного и того же два дня подряд?

Каждый из Марри высказался на эту тему в своем духе, но почему-то самый едкий яд влило в раненую душу Эмили изречение Эндрю. Где-то выискав подходящее словечко, он объявил Эмили «темпераментной». Почти никто из Марри не знал, что именно это означает, но все охотно согласились. Эмили была «темпераментна» — именно так. Этим все объяснялось. И это слово прицепилось к ней как репей. Если она писала стихи, если она не любила морковный пудинг, который любили все остальные Марри, если она зачесывала волосы на затылок, когда все остальные делали высокую прическу… если она любила одинокие прогулки по залитым лунным светом холмам, если она выглядела иногда утром так, словно совсем не спала, если она завела привычку изучать звезды в полевой бинокль, если, по слухам, кто-то видел, как она танцевала в одиночестве под луной среди стогов сена на лугу Молодого Месяца, если слезы наполняли ее глаза при мимолетном видении красоты, если она любила вечерние прогулки по старому саду больше, чем танцы в Шрузбури, все это только потому, что она была «темпераментна»! Эмили чувствовала себя совершенно одинокой во враждебном мире. Никто, включая тетю Лору, не понимал ее. Даже Илзи написала ей довольно странное письмо, в котором каждая отдельно взятая фраза противоречила другой и которое оставило у Эмили смутное неприятное чувство, что Илзи тоже считает ее «темпераментной», хотя и любит по-прежнему. Не догадалась ли Илзи, случайно, о том, что Перри Миллер, едва услышав о разрыве отношений между Дином Пристом и Эмили Старр, срочно приехал в Молодой Месяц и снова попросил у Эмили обещания выйти за него замуж? Эмили быстро разделалась с ним. Тон ее отказа заставил Перри с отвращением поклясться, что он навсегда покончил с этой гордой кривлякой. Впрочем, он много раз клялся в этом и прежде.

«4 мая, 19

Час ночи — не совсем подходящее время, чтобы делать записи в дневнике. Но я не могу уснуть и устала лежать в темноте, думая о… неприятном, а потому зажгла свечу и отыскала мой старый дневник, чтобы „излить душу на бумаге“.

Я не сделала ни одной записи на этих страницах с того вечера, когда сожгла мою книгу и упала с лестницы… и умерла. Теперь я возвращаюсь к жизни и нахожу все изменившимся, и незнакомым, и пугающим. Кажется, то, о чем я писала раньше в этом дневнике, происходило в какой-то прошлой жизни. Листая страницы и читая эти веселые, легкомысленные записи, я удивляюсь: неужели все это писала я, Эмили Берд Старр?

Ночь красива, когда человек счастлив, утешает, когда он в горе, ужасна, когда он одинок и несчастен. А я в эту ночь ужасно одинока. Страдание совершенно подавило меня. Похоже, я не могу испытывать ни одно ощущение лишь наполовину, так что, когда мне одиноко, это чувство одиночества завладевает моей душой и телом, скручивая их и превращая в одну сплошную боль, пока не выжмет из меня всю силу и мужество. В эту ночь я одинока… одинока. Любовь никогда не придет ко мне, дружба потеряна для меня навсегда, а хуже всего то, что я не могу писать. Я пыталась много раз и потерпела неудачу. Былой творческий огонь, похоже, догорел, оставив лишь золу, и я не могу зажечь его снова. Весь вечер я пыталась написать рассказ. Выходило нечто топорное. Деревянные марионетки двигались, когда я дергала за ниточки. В конце концов я разорвала его на мелкие кусочки и почувствовала, что сделала богоугодное дело.

Эти последние недели были очень горькими. Дин уехал… не знаю куда. Он ни разу не написал… и, думаю, никогда не напишет. Не получать писем от Дина, когда он в отъезде, — это так странно и неестественно.

Однако ужасно приятно снова быть свободной.

Илзи пишет мне, что собирается провести дома июль и август. Тедди тоже будет здесь. Возможно, этим последним обстоятельством и объясняется моя бессонница. Мне хотелось бы убежать отсюда до того, как он приедет.

Я так и не ответила на письмо, которое он написал мне после крушения „Флавиана“. Я просто не могла. Не могла писать о том.

А если по приезде он заговорит о случившемся с ним на вокзале… я этого не вынесу. Догадается ли он, что я люблю его и поэтому смогла бросить вызов времени и пространству, чтобы спасти его? При одной мысли об этом я готова умереть от стыда. Как и при мысли о том, что я сказала миссис Кент. Однако почему-то я не жалею, что те слова были сказаны. Бескомпромиссная откровенность принесла мне необычное облегчение. Я не боюсь, что она скажет ему о моих словах. Она сделает все, чтобы он не узнал, что я его люблю.

Но мне хотелось бы знать, как я сумею пережить это лето.

Бывают моменты, когда я ненавижу жизнь. Но бывают и другие, когда я люблю ее — горячо и страстно, со страдальческим сознанием того, как она прекрасна… или как могла бы быть прекрасна, если бы…

Прежде чем уехать Дин забил досками все окна Разочарованного Дома. Я стараюсь держаться подальше от тех мест, откуда могла бы его увидеть. Но все равно его вижу. Ожидающего там на холме, вечно ожидающего, немого, слепого. Я так и не забрала из него мои вещи, что тетя Элизабет считает явным проявлением безумия. И я не думаю, что Дин забрал свои. Все осталось нетронутым. Мона Лиза по-прежнему насмешливо улыбается во мраке, Элизабет Бас с презрительной терпимостью думает о „темпераментных“ идиотках, а леди Джованна все понимает. Мой милый маленький домик! Он никогда и никому не будет родным домом. Я чувствую то же самое, что чувствовала много лет назад — в тот вечер, когда гналась за радугой… и потеряла ее. „Будут другие радуги“, — сказала я тогда. Но будут ли?»

«15 мая, 19

Этот весенний день был как песня и случилось чудо. Оно случилось на рассвете, когда я высунулась из моего окна, прислушиваясь к шепоту озорного утреннего ветерка, прилетевшего из рощи Надменного Джона. Внезапно пришла вспышка… невыразимо блаженный миг, когда я могу заглянуть в вечность… пришла снова… после всех этих долгих месяцев, когда ее не было. И я вдруг поняла, что могу писать. Я бросилась к письменному столу и схватила перо. Все раннее утро я писала, а когда я услышала, как кузен Джимми спускается по лестнице, уронила перо и смиренно склонила голову в знак искренней благодарности за то, что снова могу писать.

Так написала Элизабет Браунинг… и написала правду. Трудно даже понять, почему ТРУД называют проклятием, пока не вспомнишь, как горек принудительный или неприятный труд. Но работа, для которой мы годимся, выполнять которую, как мы чувствуем, нас послали в этот мир… Какое это блаженство и какую полноту радости приносит такая работа! Я почувствовала это сегодня, когда ощутила прежний жар в кончиках пальцев и когда перо снова показалось другом.