— Я люблю приходить сюда иногда на рассвете, — сказал он. — Это единственная возможность для меня побыть несколько минут одному. Все наши вечера и дни отданы безумному веселью, а утром я постоянно с мамой — ей приятно, когда я рядом… Она провела без меня шесть таких ужасно долгих лет.

— Мне жаль, что я нарушила твое драгоценное уединение, — сказала Эмили чопорно, в ужасе от того, что он может подумать, будто она знала о его привычках и пришла нарочно, чтобы встретиться с ним.

Тедди засмеялся:

— Ни к чему пугать меня величественными манерами Молодого Месяца, Эмили Берд Старр. Ты отлично знаешь, что для меня найти тебя здесь — верх удовольствия. У меня всегда была безумная надежда, что это может произойти. И вот произошло. Давай просто посидим здесь и помечтаем вместе. Бог создал это утро для нас… только нас двоих. Даже разговор испортил бы эти минуты.

Эмили молча согласилась. Как приятно было сидеть рядом с Тедди на берегах Блэр-Уотер, под коралловым утренним небом и мечтать… просто мечтать… О, какие безумные, сладкие, тайные, незабываемые, глупые мечты! Наедине с Тедди, пока все спят. О, если бы этот необыкновенный, украденный у судьбы миг мог длиться вечно! Строка из стихотворения Марджори Пиктал[47] звучала в ее голове как музыкальный аккорд: «О, пусть будет вечно рассвет».

Она прошептала эти слова чуть слышно, как молитву.

Все было так красиво в этот волшебный момент перед рассветом. Дикие голубые ирисы вокруг пруда, фиолетовые тени в изгибах дюн, белая прозрачная дымка, висящая над полной лютиков долиной за прудом, ромашковый луг, похожий на громадное покрывало из золота и серебра, восхитительный прохладный ветерок с залива, голубизна далеких островов за гаванью, колонны фиолетового и розовато-лилового дыма, поднимающиеся в неподвижном, золотистом воздухе из труб Стоувпайптауна, где рыбаки вставали рано. И Тедди, сцепив за головой изящные смуглые руки, лежал в траве у ее ног. Она снова ощущала магнетическое притяжение его личности, от которого не убежать. Ощущала так сильно, что не смела встретиться с ним взглядом… хотя с тайной искренностью, которая ужаснула бы тетю Элизабет, признавалась себе, что ей хочется провести пальцами по его гладким черным волосам, почувствовать, как его руки обнимают ее, прижаться лицом к его нежному смуглому лицу, почувствовать его губы на своих губах…

Тедди вынул одну руку из-под головы и положил на ее руки.

На мгновение она подчинилась, но затем в ее памяти вспыхнули и, как огненный кинжал, обожгли сознание слова Илзи. «Я видела, как он принимал дань восхищения», «милостиво удостаивая прикосновения», «говоря при этом каждой именно то, что она, по его мнению, хотела услышать». Неужели Тедди угадал, о чем она думала? Ее мысленные образы казались ей невероятно яркими, и у нее было такое чувство, будто любой человек, оказавшийся рядом, мог их видеть. Невыносимо! Она резко вскочила, стряхнув его пальцы:

— Мне пора домой.

Ужасно резко. Почему-то она не смогла сделать это мягче. Он не должен думать… пусть не смеет думать… Тедди тоже встал. Его голос и выражение лица изменились. Чудесные мгновения остались позади.

— Мне тоже пора. Мама будет скучать обо мне. Она всегда встает рано. Бедная мамочка! Все такая же, как прежде. Она не гордится моими успехами… они ей ненавистны. Она думает, что карьера отнимает меня у нее. За прошедшие годы ей ничуть не стало легче. Я хотел бы, чтобы она переехала ко мне в Монреаль, но она отказывается. Думаю, отчасти потому, что ей жаль покидать старый Пижмовый Холм, а отчасти потому, что для нее невыносимо видеть, как я закрываюсь в своей студии и работаю, невыносимо видеть, как что-то отгораживает ее от меня. Я все спрашиваю себя, откуда это у нее. Я всегда знал ее именно такой, но думаю, когда-то она, должно быть, была другой. Странно, что сын так мало знает о жизни матери. Я даже не знаю, откуда этот шрам у нее на лице. Я почти ничего не знаю о моем отце… и абсолютно ничего о его родне. Она не хочет говорить о том, что было до того, как мы приехали в Блэр-Уотер.

— В прошлом что-то причинило ей ужасную боль. Такую ужасную, что она так и не смогла оправиться, — сказала Эмили.

— Может быть, смерть моего отца?

— Нет. Во всяком случае, не сама смерть. Было что-то еще, что-то ядовитое, отравляющее жизнь. Ну… всего хорошего.

— Ты будешь завтра вечером на обеде с танцами у миссис Чидлоу?

— Да. Она пришлет за мной свою машину.

— Ого! В таком случае нет смысла приглашать тебя в мою одноконную повозку, и к тому же взятую напрокат. Что ж, придется в таком случае пригласить Илзи. Перри там будет?

— Нет. Он написал мне, что не сможет приехать. Ему нужно готовиться к его первому судебному заседанию. Оно состоится на следующий день.

— Перри идет в гору, не так ли? У него бульдожья хватка: если уж он во что-то вцепился зубами, ни за что не выпустит. Он разбогатеет, когда мы все еще будем бедны как церковные мыши. Но с другой стороны, мы гонимся за другим золотом — золотом радуги, не правда ли?

Она не хотела задерживаться, ведь он мог бы подумать, будто ей хочется задержаться, «ожидая его внимания, как собачонка с высунутым языком», и она отвернулась — почти невежливо. К тому же он был готов, без всяких сожалений, «в таком случае пригласить Илзи» — словно для него не так уж много значило, с кем он поедет. Однако она по-прежнему ощущала тепло его прикосновения на своей руке. В это мимолетное мгновение, этой короткой лаской, он сделал ее целиком своей, тогда как даже долгие годы супружеской жизни никогда не смогли бы заставить ее почувствовать себя целиком принадлежащей Дину. Она не могла думать ни о чем другом весь день. Она снова и снова переживала тот момент, когда позволила его руке лечь на ее руки. Ей казалось таким нелепым, что все в Молодом Месяце остается по-прежнему и что кузена Джимми тревожат красные паучки на его астрах.

Из-за гвоздя на шрузбурской дороге Эмили на пятнадцать минут опоздала к началу обеда в доме миссис Чидлоу… Прежде чем спуститься из комнаты для гостей, где Эмили оставила шляпу и жакет, она бросила торопливый взгляд в зеркало и отвернулась удовлетворенная. Стрела из горного хрусталя в ее темных волосах — в ее волосах всегда хорошо выглядели драгоценные камни — добавила необходимую ноту блеска ее новому платью из серебристо-зеленых кружев на бледно-голубом шелковом чехле, которое было ей так к лицу. Это платье выбрала для нее в Нью-Йорке мисс Ройал, но тетя Элизабет и тетя Лора смотрели на него косо. Зеленое и голубое — такое странное сочетание! Да еще и такое открытое платье! Но оно удивительно преобразило Эмили, когда она надела его. В старой, темной, освещенной свечами кухне кузен Джимми долго и внимательно смотрел на утонченную, сверкающую юную особу со звездами в глазах и, после того как Эмили уехала, печально сказал тете Лоре:

— Она не наша в этом платье.

— В нем она выглядит как актриса, — ледяным тоном заявила тетя Элизабет.

Эмили не чувствовала себя актрисой, когда сбежала по лестнице дома Чидлоу и через застекленную террасу вышла на широкую открытую веранду, где миссис Чидлоу решила устроить обед. Она чувствовала себя реальной, счастливой, полной жизни и надежд. Тедди будет там, за столом… Они обменяются многозначительным взглядом, она с тайным удовольствием будет незаметно наблюдать за ним, когда он заговорит с кем-то другим, думая при этом только о ней, потом они будут танцевать вместе. Может быть, он скажет ей то, что она так хочет услышать…

Она на секунду задержалась в открытых дверях, остановив мечтательный и нежный, как лиловая дымка, взгляд на открывшейся ее глазам картине… одной из тех, что запоминаются надолго по причине особенного, присущего только им, тонкого очарования.

Стол был накрыт в большой полукруглой нише в углу увитой плющом веранды. За ним на тускло-розовом и блекло-желтом фоне послезакатного неба темнели высокие ели и ломбардские тополя. В просветах между их стволами блестел темный, сапфировый залив. Громадные тени за маленьким островком света, блеск жемчуга на белой шее Илзи… За столом были и другие гости: профессор Робинс из Магилла[48], с длинным задумчивым лицом, которое делала еще длиннее странная, окладистая борода. Лизетта Чидлоу с круглым, словно созданным для поцелуев, кремовым личиком, круглыми темными глазами и копной темных волос. Джек Гленлейк, красивый и мечтательный. Аннетта Шоу, сонная, золотисто-белая, с притворной улыбкой Моны Лизы. Коренастый маленький Том Халлам с насмешливым, типично ирландским лицом. Эймер Винсент, довольно толстый и начинающий лысеть. По-прежнему обращающийся с красивыми речами к дамам. Как это нелепо, что она когда-то думала, будто он ее принц!.. Важный и серьезный Гас Ранкин, а рядом с ним свободный стул — очевидно, для нее, Элси Борланд, молоденькая и пухленькая, выставляющая напоказ свои хорошенькие ручки в свете свечей. Но взгляд Эмили выхватил из всей этой компании только Тедди и Илзи. Остальные были марионетками.