— Я заплатила все мои долги, и у меня достаточно денег в банке, чтобы купить то, что Дин называет свадебной мишурой. А вы связали для меня крючком два кружевных покрывала, — сказала она, немного устало и с горечью, тете Лоре. — Так что… какая разница?

— Это… твое падение с лестницы… лишило тебя… твоих прежних честолюбивых надежд? — запинаясь, спросила бедная тетя Лора. Наконец она произнесла вслух мысль, пугавшую и мучившую ее всю зиму.

Эмили улыбнулась и поцеловала тетю Лору:

— Нет, дорогая. Мое падение с лестницы не имеет к этому никакого отношения. Зачем тревожиться из-за того, что так просто и естественно? Я собираюсь замуж, мне предстоит теперь думать о моем будущем доме и муже. Разве этим не объясняется мое нежелание думать о… других вещах?

Конечно же этим все должно было объясняться, но в тот же вечер на закате Эмили вышла из дома. Ей хотелось хотя бы ненадолго сбросить оковы, в которых тосковала ее душа. Подходил к концу апрельский день, теплый на солнце, холодный в тени. Даже в полуденном воздухе ощущался легкий холодок, а вечер оказался совсем промозглым. Сморщенными серыми облаками было затянуто все небо, если не считать чуть поблескивающей желтой полоски на западе, в которой на фоне темного холма стоял печальный и красивый молодой месяц. Казалось, в мире не было ни одного живого существа, кроме Эмили. Холодные тени, протянувшиеся по безжизненным полям, придавали весеннему пейзажу невыразимо унылый и траурный вид. Он вызывал у Эмили чувство безнадежности, словно лучшее в жизни уже осталось позади. Все, что Эмили видела вокруг себя, всегда оказывало на нее большое влияние… быть может, слишком большое. Однако она была рада, что это такой суровый вечер; любой другой стал бы оскорблением для ее мятущейся души. Она слышала, как за дюнами содрогается море, и на память пришли строки одного из стихотворений Робертса[37]:

Чушь! Жалкая, глупая, сентиментальная чушь. Чтобы больше этого не было!

За несколько часов до этого почта принесла ей письмо от Илзи. В нем говорилось, что Тедди возвращается домой из Европы. Ему предстояло отплыть на «Флавиане». Он собирался провести дома большую часть лета.

— Если бы только все было уже позади… прежде чем он вернется, — пробормотала Эмили.

Неужели ей суждено всегда бояться завтрашнего дня? Быть довольной сегодняшним днем, даже счастливой, но вечно бояться того, что может произойти завтра. Неужели ей предстоит жить такой жизнью? И откуда этот страх перед завтрашним днем?

Она взяла с собой ключ от Разочарованного Дома, в котором не была с осени. Ей хотелось посмотреть на него. Красивый, ждущий, желанный. Ее дом. В атмосфере его очарования и здравомыслия ужасные страхи и сомнения исчезнут. К ней вернется дух минувшего счастливого лета. Она задержалась у садовой калитки, чтобы любовно посмотреть на него… Милый маленький домик, уютно устроившийся под старыми деревьями, которые приглушенно вздыхали, как они когда-то вздыхали над ее детскими мечтами. Внизу, у подножия холма, лежал пруд Блэр-Уотер, серый и мрачный. Она любила этот пруд в любую погоду, сверкающий летом, серебряный в сумерки, таинственный в лунном свете, улыбчивый от расходящихся по его поверхности кругов в дождь. Она любила его и сейчас, темный и задумчивый. Была какая-то пронзительная печаль в этом мрачном, неподвижном, выжидательно замершем пейзаже, словно — странная мысль мелькнула в ее уме — словно он боялся весны. Как преследовала ее эта мысль о страхе! Она подняла взгляд за верхушки ломбардских тополей, к вершине холма. И вдруг в бледном разрыве между облаками засияла звезда — Вега из созвездия Лиры.

Содрогнувшись, Эмили торопливо отперла дверь и вошла. Дом казался нежилым… и ждал ее. Она пошарила в темноте, отыскивая спички, которые, как она знала, лежали на каминной полке, и зажгла высокую бледно-зеленую тонкую свечу рядом с часами. В мерцающем свете перед ней предстала красивая комната, точно такая, какой они с Дином оставили ее в последний вечер. Там была Элизабет Бас, не знающая, что значит страх, Мона Лиза, смеявшаяся над ним. А что же леди Джованна, которая выглядела такой безгрешной в профиль, но никогда не поворачивалась, чтобы прямо взглянуть на зрителя? Знала ли она его, этот едва ощутимый, тайный страх, который невозможно выразить словами, страх, который, если попытаться заговорить о нем, показался бы смешным? А прелестная и печальная мать Дина Приста? Да, она знала страх; он был и теперь в ее глазах на портрете, освещенном этим тусклым таинственным светом.

Эмили закрыла дверь и села в кресло под портретом Элизабет Бас. Ей было слышно, как мертвые сухие листья мертвого лета зловеще шелестят на буке прямо за окном. И ветер поднимается, поднимается, поднимается. Но ветер нравился ей. «Ветер свободен… Он, в отличие от меня, не в кандалах». Она сурово подавила непрошенную мысль. Ни к чему думать об этом. Свои кандалы она сковала для себя сама. И надела их добровольно, даже охотно. Теперь не остается ничего другого, как носить их красиво и грациозно.

Как стонет море там за полями! Но какая тишина здесь, в этом маленьком домике!

Странная и зловещая… Казалось, в этой тишине был какой-то глубокий смысл. Эмили не смела произнести ни слова, чувствуя, что неведомое может ответить ей. Однако страх вдруг покинул ее. Она была спокойна, счастлива, далека от жизни и реальности. Стены слабо освещенной комнаты, казалось, медленно отодвинулись. Картины сами собой исчезли. Перед ней уже не было ничего, лишь один «шар-загляденье» тети Нэнси, свисающий со старого венецианского фонаря. Большой, серебристый, мерцающий шар. В нем она видела уменьшенное отражение комнаты, напоминающей блестящий кукольный домик, и себя саму в старом низком кресле, и тонкую свечу на каминной полке. Отражение свечи было похоже на крошечную, шаловливо подмигивающую звезду. Эмили, откинувшись на спинку кресла, долго смотрела на эту звезду, смотрела, пока перед ней не осталась лишь одна эта крошечная точка света в громадной туманной вселенной.

Спала ли она? Был ли это сон? Кто знает? Сама Эмили так никогда и не узнала об этом. Дважды прежде в своей жизни — один раз в бреду, второй раз во сне — она отодвинула в сторону завесу здравого смысла и времени и смогла заглянуть за нее. У Эмили никогда не возникало желания воскресить в памяти те события. Она старалась забыть о них. Она не вспоминала о них много лет. То был лихорадочный бред, сон… Но что было на этот раз?

Внутри шара образовалось маленькое облако. Потом оно поблекло, рассеялось, но отраженный в шаре кукольный домик исчез. Эмили увидела перед собой совершенно другую картину: длинное помещение с высоким потолком, спешащие туда и сюда потоки людей и среди них знакомое лицо.

Шар исчез, гостиная Разочарованного Дома исчезла. Эмили уже не сидела в кресле, глядя в блестящую поверхность. Она была в этом странном большом помещении, она была среди этих потоков людей, она стояла перед окошком билетной кассы рядом с мужчиной, нетерпеливо ожидающим, когда подойдет его очередь и он сможет купить билет. Когда мужчина обернулся и их глаза встретились, она увидела, что это Тедди, во взгляде которого появилось изумление, узнавание. В этот миг она почувствовала, что ему, без сомнения, грозит какая-то ужасная опасность… и что она должна спасти его.

— Тедди. Пойдем.

Ей показалось, что она схватила его за руку и потянула в сторону от окошка кассы. А потом, потом она уплывала от него, все дальше и дальше, и он следовал за ней, бежал за ней, бежал, не обращая внимания на людей, натыкаясь на них, бежал и бежал… Она уже снова была в кресле, шар висел перед ней, в нем она все еще видела помещение вокзала, снова уменьшившееся до игрушечных размеров, и ту одну фигуру, бегущую… все еще бегущую… Снова появилось облако и заполнило шар… белеющее… колеблющееся… Оно постепенно стало прозрачным и наконец исчезло. Эмили лежала, откинувшись в кресле, пристально смотрела на блестящий шар тети Нэнси и видела лишь неподвижное, серебристое отражение гостиной, а в нем мертвенно-белое пятнышко, которое было лицом самой Эмили, и огонек одинокой тонкой свечи, мерцающий как озорная звезда.