— Дин, я хочу услышать ваше искреннее мнение об этой рукописи. Пожалуйста, прочитайте ее внимательно и скажите мне, что вы о ней думаете? Я не хочу лести, не хочу неискреннего поощрения, я хочу правды, голой правды.

— Ты уверена в этом? — спросил Дин сухо. — Лишь очень немногие люди могут вынести вид голой правды. Обычно необходим лоскут-другой, чтобы сделать ее презентабельной.

— Я хочу правды, — повторила Эмили упрямо. — Эту книгу трижды… — она слегка поперхнулась, делая это признание, — отвергли редакторы. Если вы увидите в ней какие-то достоинства, я продолжу искать издателя. Если вы признаете ее никуда не годной, я ее сожгу.

Лицо Дина не выражало никаких чувств, когда он взглянул на маленький сверток, который она протянула ему, но… Так вот чем она была увлечена все лето, вот что отдаляло ее от него, поглощало ее внимание, владело ею. И единственная черная капля яда в его крови — ревнивое желание Пристов везде быть первыми — вдруг дала себя знать.

Он смотрел в ее сдержанное, милое лицо и сверкающие глаза, серовато-лиловые, как озера на рассвете, и ненавидел то, что было в свертке… но все же унес этот сверток домой и принес обратно три дня спустя. В вечернем саду его встретила Эмили, бледная и напряженная.

— Ну как? — сказала она.

Дин смотрел на нее виновато. Какой утонченной, изысканной, словно выточенной из слоновой кости, выглядела она в холодном сумраке!

— «Искренни укоризны от любящего»[14]. Я был бы плохим другом, если бы солгал тебе, Эмили.

— Значит… ничего хорошего в книге нет.

— Это очаровательная маленькая история, Эмили. Очаровательная, хрупкая и эфемерная, как облако, окрашенное закатом. Кружево фантазий, всего лишь кружево фантазий. Сюжет слишком искусственный. Сказки давно вышли из моды. А твоя повесть предъявляет слишком высокие требования к доверчивости читателя. И твои герои всего лишь марионетки. Да и как могла бы ты написать настоящую книгу? Ты еще не жила.

Эмили сжала кулачки и закусила губы. Она не решалась заговорить, опасаясь, что голос изменит ей. Ее сердце, бившееся так яростно несколько минут назад, теперь лежало в груди как свинец, тяжелое и холодное. В прошлом она чувствовала себя так лишь один раз — в тот вечер, когда Эллен Грин сказала ей, что отец умирает. Она отвернулась от Дина и пошла прочь. Он тихо захромал следом за ней и коснулся ее плеча.

— Прости меня, Звезда. Но разве не лучше знать правду? Не пытайся достать луну с неба. Тебе никогда до нее не дотянуться. Да и зачем пытаться писать? Все уже давно написано.

— Когда-нибудь, — сказала Эмили, заставляя себя говорить сдержанно, — я, возможно, буду в состоянии поблагодарить вас за искренность. Сегодня я вас ненавижу.

— Разве это справедливо? — негромко спросил Дин.

— Разумеется, несправедливо, — вспыхнула Эмили. — Но как вы можете ожидать от меня справедливости, когда вы только что убили меня? Ох, я знаю, что просила сказать мне правду… Я знаю, что это пойдет мне на пользу. Все отвратительно неприятное, как я полагаю, всегда идет нам на пользу. После того как человека убьют несколько раз, ему уже все равно. Но в первый раз он… содрогается. Уйдите, Дин. И возвращайтесь не раньше, чем через неделю. К тому времени похороны уже состоятся.

— Неужели, Звезда, ты думаешь, что я не понимаю, какое это для тебя горе? — с сочувствием спросил Дин.

— Вы не можете… понять… до конца. О, я знаю, вам жаль меня. Но мне не нужна жалость. Мне нужно лишь время, чтобы достойно себя похоронить.

Понимая, что самым разумным будет удалиться, Дин ушел. Эмили следила, как его фигура исчезает из вида. Затем она взяла свою немного потрепанную, опозоренную рукопись, которую он положил на каменную скамью, поднялась в свою комнату и несколько минут постояла у окна в угасающем свете дня, перебирая исписанные листы. То одна, то другая фраза попадалась ей на глаза. Остроумные, пикантные, красивые. Нет-нет, это всего лишь глупые иллюзии автора, по-матерински нежно относящегося к своему созданию. Не было ничего стоящего в ее книге. Так сказал Дин. А ее персонажи… Как она любила их! Какими реальными они казались ей! Было страшно даже подумать о том, чтобы уничтожить их. Но ведь они не были настоящими людьми. Они были всего лишь «марионетками». А марионетки не страдают, когда их бросают в огонь. Эмили подняла взгляд на звездное небо осенней ночи. Вега из созвездия Лиры посылала ей свои яркие голубоватые лучи. Ох, до чего отвратительна, изнурительная и жестока жизнь!

Эмили прошла в другой конец комнаты, положила «Продавца снов» за решетку своего маленького камина, опустилась на колени, зажгла спичку и недрогнувшей рукой поднесла ее к бумаге. Смертоносное пламя жадно набросилось на разрозненные листы. Эмили прижала руки к сердцу и широко раскрытыми глазами следила за огнем, вспоминая тот день, когда она сожгла свою старую «амбарную книгу», лишь бы не позволить тете Элизабет прочесть, что там было написано. Через несколько мгновений рукопись стала множеством извивающихся языков пламени, а еще через несколько секунд уже была кучей сморщенного пепла, и лишь кое-где призрачное слово проступало белым на черном обрывке, словно обращенный к Эмили упрек.

Ее охватило раскаяние. Ох, зачем она это сделала? Зачем она сожгла свою книгу? Пусть даже книга никуда не годилась. Все равно, это было ее произведение. Было грешно сжечь его. Она уничтожила то, что было для нее бесценно. Что в глубокой древности чувствовали матери, которые бросали своих детей в огонь, принося их в жертву Молоху… Что чувствовали эти матери, когда жертвенный порыв и возбуждение проходили? Эмили казалось, что теперь она это знает.

От ее книги, ее дорогой книги, казавшейся ей такой чудесной, не осталось ничего, кроме пепла, кроме маленькой жалкой кучки черного пепла. И ничего больше? Неужели? Куда пропали остроумие, и смех, и очарование, которыми, казалось, искрилась каждая страница… Куда пропали все милые люди, жившие на них… Куда пропал тайный восторг, который пронизывал — словно лунный свет кроны сосен — все повествование. Не осталось ничего, кроме пепла. Эмили вскочила, испытывая невыносимо мучительное раскаяние. Она должна выбраться… отсюда… куда угодно! Ее маленькая комната, обычно такая милая и уютная, вдруг показалась тюрьмой. Бежать отсюда, куда угодно, в холод и свободу осенней ночи, к ее серым призракам-дымкам, прочь от всяких стен и границ, прочь от этой маленькой кучки темного пепла в камине, прочь от укоряющих призраков — персонажей ее уничтоженной книги. Она распахнула дверь комнаты и, ничего не видя перед собой, бросилась к лестнице.

Тетя Лора до самой смерти не могла простить себе, что в тот раз оставила на верхней ступеньке лестницы свою рабочую корзинку. Прежде она никогда так не поступала. Она несла эту корзинку наверх, к себе в комнату, когда Элизабет повелительно окликнула ее из кухни, спросив, где лежит какая-то вещь. Лора поставила корзинку на верхнюю ступеньку и побежала вниз, чтобы принести Элизабет желаемое. Она отлучилась лишь на минутку. Но и этой минутки было достаточно для рока и для Эмили. Ничего не видя перед собой из-за слез, девушка споткнулась о корзинку и упала головой вперед с длинной крутой лестницы Молодого Месяца. Был миг страха, миг удивления… Она почувствовала, что ныряет в смертельный холод, в обжигающий жар, она почувствовала, что парит в воздухе… падает в бездонную глубину, ощутила пронзительную боль в стопе… и больше ничего. Когда Лора и Элизабет подбежали к подножию лестницы, перед ними лежала смятая груда шелка с разбросанными вокруг чулками, клубками… и ножницы тети Лоры, согнутые и сломанные, под стопой, которую они так жестоко проткнули.

С октября по апрель Эмили Старр лежала в постели или на кушетке в гостиной, глядя на бесконечную вереницу облаков, несущихся над длинными белыми холмами, или на холодную красоту зимних деревьев вокруг тихих заснеженных полей, и думала, сможет ли она когда-нибудь снова ходить… или будет лишь ковылять, как жалкая калека. У нее была какая-то непонятная травма спины, насчет которой доктора никак не могли прийти к общему мнению. Один говорил, что травма незначительная и со временем пройдет. Два других качали головами и выражали серьезные опасения. Но насчет ее ступни расхождений между ними не было. Ножницы оставили две глубокие раны: одну на щиколотке, другую на подошве. Началось заражение крови. Несколько дней Эмили находилась между жизнью и смертью, затем еще несколько дней перед ней стоял едва ли менее ужасный выбор — смерть или ампутация. Тетя Элизабет не согласилась на операцию. Когда все доктора в один голос заявили, что ампутация — единственный способ спасти жизнь Эмили, она мрачно заявила, что отрезать людям руки и ноги противно воле Божьей, как ее понимают Марри. И заставить ее изменить позицию было невозможно. Ни слезы Лоры, ни уговоры кузена Джимми, ни гневные тирады доктора Бернли, ни отсутствие возражений с стороны Дина Приста — ничто не заставило ее уступить. Ступня Эмили не будет отрезана — и точка. И ступня не была отрезана. Когда Эмили поправилась и при этом осталась с обеими ногами, тетя Элизабет торжествовала, а доктор Бернли был весьма смущен.