— Никогда, — сказала Эмили порывисто, протягивая ему обе руки. — Ты молодец, Перри, дорогой. Ты совершил чудеса, и я тобой горжусь.

А теперь вдруг обнаружилось, что фотография, которую он подарил ей, изуродована! Эмили бросила на Илзи возмущенный взгляд.

— Илзи, как ты посмела!

— Бесполезно связывать узлом брови, любимейший мой демон, — резко отвечала Илзи. — Это не производит на меня совершенно никакого впечатления. Я просто не могла спокойно смотреть на этот портрет. И Стоувпайптаун тут явно присутствует на заднем плане.

— То, что сделала ты, тоже в духе Стоувпайптауна.

— Что ж, Перри на это напрашивался. До чего самодовольная ухмылка! «Смотрите на Меня. Я в Центре Внимания Общества». Никогда еще не получала такого удовольствия, как в тот момент, когда поворачивал острие твоих ножниц в этих тщеславных очах. Если бы я продолжала смотреть в них еще хотя бы две секунды, мне пришлось бы запрокинуть голову и завыть. О, до чего я ненавижу Перри Миллера! Раздувается от важности как индюк!

— Кажется, ты говорила мне, что любишь его, — сказала Эмили довольно резко.

— Это одно и то же, — уныло вздохнула Илзи. — Эмили, почему я не могу выбросить из головы это существо? Выбросить из сердца — звучит слишком по-викториански. У меня совсем нет сердца. Я не люблю Перри… я его ненавижу. Но я не могу перестать думать о нем. Это просто навязчивая мысль. Ох, мне хочется повыть на луну! Но на самом деле я высверлила ему глаза твоими ножницами потому, что он сделался либералом, хотя был рожден консерватором и воспитан как консерватор.

— Ты сама сторонница Консервативной партии.

— Да, но это не имеет значения. Терпеть не могу перебежчиков. Я так и не простила Генриха IV[43] за то, что он перешел в католицизм. Не потому, что он до этого был протестантом, но просто потому, что он оказался перебежчиком. Я была бы так же неумолима, если бы он был католиком, а потом стал протестантом. Перри изменил свои политические взгляды только ради того, чтобы сделаться деловым партнером Леонарда Эбела. Вот он, Стоувпайптаун. О, Перри еще станет судьей Миллером и будет богат, как еж иголками… но… Я хотела бы, чтобы у него была сотня глаз и я могла бы все их высверлить твоими ножницами. Это один из моментов, когда я чувствую, что было бы неплохо иметь задушевной подругой Лукрецию Борджиа[44].

— Которая была положительной и довольно глупой женщиной, любимой всеми за ее добрые дела.

— О, я знаю, современные обелители намерены лишить историю всего, что в ней есть живописного. Но это не важно, я буду держаться моей веры в Лукрецию и Вильгельма Телля[45]. Убери эту фотографию с глаз долой. Пожалуйста, Эмили.

Эмили бросила изуродованную фотографию в ящик письменного стола. Ее недолгий гнев остыл. Она поняла… по меньшей мере то, почему глаза были выколоты. Понять, как может Илзи столь сильно и неизменно любить Перри Миллера, было труднее. А еще в сердце Эмили была легкая жалость… снисходительная жалость к Илзи, которая так горячо любила мужчину, который даже не думал о ней.

— Надеюсь, это излечит меня, — сказала Илзи свирепо. — Я не могу, я не стану любить перебежчика. Слепой, как летучая мышь, идиот от рождения — вот он кто! Тьфу, я покончила с ним! Эмили, удивляюсь, почему я не испытываю к тебе ненависти. Отказаться с презрением от того, чего я так сильно хочу. О, ты, холодная как лед, ты когда-нибудь действительно любила что-нибудь или кого-нибудь, кроме своего пера?

— Перри меня по-настоящему ничуть не любил и не любит, — уклонилась от прямого ответа Эмили. — Он всего лишь воображает, будто любит.

— Ну, я была бы довольна, если бы он только вообразил, будто любит меня. До чего бесстыдно я об этом говорю! Ты единственное существо на свете, которому я могу признаться в таких чувствах и тем облегчить душу. Вот почему я все-таки не испытываю к тебе ненависти. Смею думать, что на самом деле я далеко не так несчастна, как это мне кажется. Человек никогда не знает, что может ожидать его на очередном повороте судьбы. А теперь я намерена высверлить самого Перри Миллера из моей жизни и мыслей, точно так, как я высверлила его глаза… Эмили, — она вдруг изменила тон и позу, — знаешь, в это лето Тедди Кент нравится мне гораздо больше, чем когда-либо прежде.

— О! — Этот односложный возглас прозвучал весьма выразительно, но Илзи была глуха ко всему, что он мог означать.

— Да. Он просто очарователен. Годы, проведенные в Европе, дали ему многое. Хотя, возможно, он всего лишь научился лучше маскировать свой эгоизм.

— Тедди Кент не эгоистичен. Почему ты называешь его эгоистом? Посмотри, как он предан своей матери.

— Только потому что она его обожает. Тедди нравится, когда его обожают. Именно поэтому он никогда ни в кого не влюбляется. Именно поэтому… и, возможно, потому, что за ним так бегают девушки. В Монреале это было нечто тошнотворное. Они делали из себя таких идиоток, ожидая его внимания, как собачонки с высунутым языком, так что мне хотелось нарядиться мужчиной и заявить под присягой, что я не одного с ними пола. Наверняка то же самое было и в Европе. Ни один мужчина не может прожить шесть лет в такой атмосфере и не стать испорченным… и не проникнуться презрением к женщинам. С нами Тедди ведет себя нормально, он знает, что мы старые приятели, которые видят его насквозь и не потерпят никаких глупостей. Но я наблюдала, как он принимал дань восхищения, милостиво удостаивая улыбки, взгляда, прикосновения — словно награды, и говорил при этом каждой, именно то, что она, по его мнению, хотела услышать. Когда я наблюдала это, мне всегда ужасно хотелось сказать ему что-нибудь такое, о чем бы он думал из года в год, из ночи в ночь, когда будет просыпаться в третьем часу.

Солнце утонуло в громоздящихся за Отрадной Горой пурпурных облаках; прохлада и тень стремительно спустились с холма на росистые клеверные поля и налетели на Молодой Месяц. В маленькой комнате вдруг потемнело, а отблески с поверхности пруда в конце просеки, ведущей к дому и саду, окрасили все вокруг в серовато-синий цвет.

Вечер для Эмили был испорчен. Но она чувствовала, знала, что Илзи во многом ошибается. Было, впрочем, и одно утешение: очевидно, она хорошо хранила свой секрет. Даже Илзи о нем не подозревала. И это было приятно Эмили — и как Марри, и как Старр.

Но Эмили еще долго сидела у окна, глядя в черную ночь, которая медленно превращалась в бледно-серебристую под лучами восходящей луны. Значит, девушки «бегали» за Тедди.

Она пожалела, что побежала к нему так быстро, когда он позвал ее из рощи Надменного Джона. «Ты свистни, себя не заставлю я ждать»[46] — это все очень хорошо в песне. Но человек живет не в шотландской балладе. И эта перемена в голосе Илзи, этот почти доверительный тон. Неужели Илзи хотела сказать… Как прелестно она выглядела в этот вечер! В этом изящном, без рукавов, зеленом платье, усыпанном крошечными золотистыми бабочками, с зелеными бусами, которые обвивали ее шею и спускались до бедер, как длинная громадная змея, в зеленых туфельках с золотыми пряжками… Илзи всегда носила такие восхитительные туфельки. Неужели Илзи хотела сказать… А если да…

После завтрака тетя Лора в разговоре с кузеном Джимми заметила, что дорогое дитя явно что-то тревожит.

— Кто рано встает, того… счастливая встреча ждет, — сказал Тедди, присаживаясь рядом с Эмили в высоких шелковистых бледно-зеленых травах на берегу Блэр-Уотер.

Он подошел так тихо, что Эмили не слышала его, пока он не произнес эти слова. Подняв глаза, она вздрогнула и покраснела — горячо надеясь, что он этого не заметил. Она рано проснулась и ощутила желание — которое ее клан, без сомнения, назвал бы проявлением «темпераментности» — увидеть восход солнца и заново познакомиться с земным раем. Так что она тихонько спустилась по лестнице Молодого Месяца и прошла через все еще спящий сад и рощу Надменного Джона к пруду, чтобы узнать тайну рассвета. Ей не приходило в голову, что Тедди тоже бродит по берегу.