— Обзывал. Но непойманный — не вор. Я тебя не стращаю, Юрий Александрович, а упреждаю как партиец беспартийного товарища. Ведь вашего брата-спеца и так и эдак повернуть могут. И запомнишь по гроб жизни стерву Матицева. Мало мы его, тюленя, колотили! Протокол того собрания хранишь? Держи — поможет. Там партячейка и профком свое крепкое слово сказали...

Юрий Александрович задумался, Неужели Кондратьев, этот простоватый мужик с топориным лицом окажется прав и он, Билибин, должен будет помнить всю жизнь какую-то мелкую сволочь Матицева?..

...За свою короткую жизнь Билибин, опираясь на металлогенические закономерности распределения полезных ископаемых, им же установленные, откроет немало интересных месторождений золота. Но тернист будет путь к открытиям: «пока прогнозы не подтверждаются, меня все ругают, начиная от академиков и кончая последней мелкой сволочью».

Признание придет лишь в 1946 году, когда ему присудят высокую премию и изберут в Академию наук. Тогда же, отвечая на поздравления, он напишет своему колымскому сподвижнику Казанли:

«На старости лет (Билибину было 45) я задумал предпринять «вторую эпопею» в своей жизни и с целью проверки некоторых своих металлогенических построений соорудил довольно крупную экспедицию в Тувинскую автономную область. В июне мы с женами и детьми отправились в Туву и сейчас только что вернулись. Жили довольно хорошо, местность прекрасная. Геологически район оказался очень интересным. Мои металлогенические предположения подтвердились, сейчас работы сильно расширяются, и экспедиция действительно превращается в целую эпопею. В некоторых отношениях имеется сходство с Колымой: было достаточно склок, были «матицевы» и «завхозы», в перспективе имеются «шуры» и другие».

И на старости лет Юрий Александрович не забывал Матицева. Его фамилия стала нарицательной, как и Шура, о котором на Колыме сложат сатирическую поэму «Шуриада». Матицевы, шуры и другие входили в историю с черного хода, с черной завистью, пакостили немало, и история должна помнить об этом.

Протокол того собрания, о котором говорил Кондратьев, Юрий Александрович хранил в своем личном архиве до конца жизни, а после смерти он вместе с другими документами, с рукописями и детским рукописным журналом «Уютный уголок» поступил на вечное хранение в архив Академии наук.

Слух о смерти Билибина разнесся по Колыме еще до войны. Но на запрос своего встревоженного друга, Петра Михайловича Шумилова, Юрий Александрович из Ленинграда радировал:

«Жизнеспособен, как никогда. В мае собираюсь защищать диссертацию. Слухи о моей смерти несколько преувеличены. Интересуюсь подробностями. Шлю большой привет. Билибин».

«Защищаю диссертацию», «Борьба продолжается», «Опять возобновляю войну», «Предпринимаю вторую эпопею...» — и так до последних дней своих, пока инфаркты и гипертония, заработанные с помощью недругов, не успокоили навечно этого русского богатыря, едва перешагнувшего полувековой рубеж своей жизни... И на Литераторских мостках Волкова кладбища рядом с могилой его друга академика Сергея Сергеевича Смирнова, рядом с прахом Александра Блока поднялся памятник Юрию Александровичу Билибину, выложенный квадратиками его любимого родонита, темно-розового орлеца...

Последователей у выдающегося ученого много. Академик Николай Алексеевич Шило, председатель президиума Дальневосточного научного центра Академии наук, сказал, что «помнить о нем должны даже те, кто никогда не учился у Билибина. Потому что, по сути дела, все советские геологи — его ученики».

...Шлюпка вошла в бухту. Луна скрылась за Каменным Венцом. Светлая серебристая дорожка оборвалась. От скалистых берегов легла на воду и лукоморье густая тень.

Билибин, раздумывая о неприятностях, ожидающих его, слушал Кондратьева вполуха, а тот продолжал:

— Лежава и Оглобин в обиду себя не дадут, правду найдут, в РКИ или самому Калинину напишут. А Поликарпыча жаль. Мужик добрый, всякую зверюшку приласкает, а себя защитить постесняется. Выкатили на него бочку с дегтем его бывшие дружки, а им вера, потому как местные, а он пришлый. Да и приплелся сюда при атамане Бочкареве, мобыть, и были у него какие делишки с белой бандой. А на чистке все принимается во внимание, и темное прошлое. Ну вот и приехали, Юрий Александрович. Гребь правой, а то на камни наскочим. У тебя-то какое прошлое? Не темное?

— Из дворян я,— твердо и даже с вызывом кому-то ответил Билибин.

— Ври! — не поверил Кондратьев и засмеялся.— С такими лапищами, как у тебя, булыги ворочать. У их благородий таких ручек не бывало. Веселый и крепкий ты мужик! Свой в доску!

С разгону шлюпка заскрипела по прибрежной дресве. Сколько смогли, подтянули ее и причалили к большому валуну.

По крутому распадку продирались сквозь густой ольховник и кедровый стланик к подножию самой высокой сопки, что вершиной, похожей на замок, вырисовывалась на занявшемся рассветом небе. Но, спотыкаясь о камни и корневища, то проваливаясь в мочажины и ямы, коварно прикрытые багульником и карликовыми березками, перли напролом. Впереди, как сохатый, Кондратьев, знать, не за одни ноздри прозывали его Лосем. Билибин не отставал.

Утро было холодное. Вокруг поблескивала изморозь. А с Кондратьева и Билибина градом катился пот. Облегченно вздохнули, когда выбрались на перевал, где обдало свежим ветерком. К этому времени рассвело, и с высоты открылась вся бухта Нагаева.

Юрий Александрович увидел ее впервые да еще в такой час, в который при восходящем солнце все розовело: и сам воздух с редким туманцем, и склоны сопок, и спокойная, без единой морщинки, вода. Кондратьев, не останавливаясь, попер вниз, в дебри, и они скрыли всю красоту, лишь в прогалинах, меж кустов, сверкали, будто кусочки отшлифованного родонита, воды бухты.

Продирались долго, пока не вышли к глубокому распадку, а потом бегом спускались по водопадному ключу и, наконец, в маленьком заливчике, что у подножия Каменного Венца, увидели крохотный, словно игрушечный, кораблик.

— Вот и «Воровский»! Нас ждет.— И Кондратьев, сложив рупором ладони, закричал: — Ге-гей! Братва!

Матросы, занимавшиеся погрузкой угля, встретили Кондратьева с удивлением:

— Вот лось! Как ты догнал?

— Спрашивай. Доставил начальника экспедиции. Ему нужен капитан. Дело есть.

Вместе с углем подняли на палубу Билибина. Провели в капитанскую каюту. Там был и командир охраны. Они с недоумением и даже подозрением смотрели на Билибина. Он будто с неба свалился — обросший, как дикарь, испачканный углем и до блеска потный. Но выслушали его внимательно.

Командир, долговязый и суровый, держа руку на широком ремне, сказал капитану:

— Надо помочь. Золото везут. Груз секретный, валютный.

Капитан ответил раздумчиво:

— Если вернемся на Ольский рейд и простоим там хотя бы сутки...

— Да,— согласился командир,— времени у нас нет. Мы торопимся к Врангелю, там какие-то контрабандисты объявились...

Юрий Александрович сразу потускнел.

— Но вот что я вам посоветую. Через недели две-три мы снова придем сюда, а вы пока со всем своим грузом перебирайтесь вон на тот берег, на культбазу. Дождетесь нас — заберем. А если раньше кто, из торговых, будет, тоже заберут. Теперь агентство Совторгфлота — в этой бухте, все пароходы будут заходить сюда, а на Ольский рейд не все... Перебирайтесь и ждите.

Билибин снова воспрянул духом, горячо поблагодарил капитана и командира. Спустился на берег на лебедочном крюке, весело болтая ногами в воздухе. На вопрос Кондратьева, поджидавшего внизу, крикнул:

— Все в порядке!

— Ну! Я ж говорил!

Спустившись, Билибин крепко пожал ему руку:

— Спасибо, Лось! А теперь потопали на культбазу договариваться о пристанище.

Эту бухту открыли русские мореходы триста лет назад, и тогда же по достоинству окрестили ее Волоком. Позже подзабыли истинное значение этого прозвания, стали думать: «волок» — от слова «волочить», то есть волоком перетаскивать. Гидрографическая экспедиция в начале нашего века будто видела следы этого волока на перешейке полуострова Старицкого...