От Якутска на оленях в день шли по шесть часов, не больше. До рассвета животные отлеживались, потом кормились, доставая из-под снега ягель, немало времени тратилось на их сбор, и раньше десяти утра не выезжали.

Да и дорога нелегкая. Двигались по льду рек, зажатых меж сопок, а эти речушки виляют, словно кружатся на одном месте. Нередко встречались наледи. Вода в самые крепкие морозы вырывалась со взрывом из-подо льда и разливалась, не замерзая, от берега до берега, а к весне таких наледей становилось все больше. Сверху сорокаградусный мороз давит, ниже — ноги по колено в ледяной воде, а под ногами — скользкий лед, а то и промоина.

Куржаком покрылись подпотевшие оленьи бока, и ветви рогов унизаны мохнатым инеем. Красотища! Но ни людям, ни оленям не мила эта красота. Животные скользят, падают, в кровь разбивают морды и не могут подняться на ноги. Другие тащат их, лежащих на боку, по нескольку метров. И люди скользят, падают, купаются в ледяной воде. Тунгуса-каюра Петра Федорова сбило течением и едва не унесло под лед, вовремя подали палку, ухватился за нее, и его вытащили.

Одно радовало Улыбина, что весна в этих краях не торопилась. Днем солнце пригревало, а ночью подмораживало, как и зимой. По льду Колымы 3 мая экспедиция прибыла на Утиную, 10 мая — на Среднекан. За сто пять ходовых дней прошли три тысячи шестьдесят пять километров. А всего в походе провели ровно четыре месяца.

В Среднекане, по указанию Серебровского, Улыбин должен был снять с должности управляющего Степана Бондарева, по возможности использовать его на какой-либо другой работе. Но ни снимать, ни использовать не пришлось.

Степка Бондарь за три месяца до этого бросил контору со всеми приисками и укатил, или, как он выражался, перенес свою резиденцию, в Олу. Оставил на приисках вместо себя собутыльника Слюсарева, по прозвищу Ванька Слесарь. Преемник Степки Бондаря работу пустил на самотек, подписывал любую бумажку не глядя. Продовольственный склад растащили, люди бежали от голода в Олу. На Утиной и Среднекане почти никого не осталось.

А те, кто остался, не могли забыть жуткую, как кошмарный сон, историю короткого правления Степки Бондаря. Прибыл он на Среднекан 6 октября и сразу же, якобы по указанию сверху, а на самом деле по своему произволу, начал творить чистку. Всюду и во всем видел троцкизм, оппортунизм, контрреволюцию. Разогнал всех служащих приисковой конторы, не тронул лишь счетовода Лекарева (он еще был и фельдшером) и молодого техника Петра Кондрашова, исполнявшего обязанности техрука: без них, видимо, не мог обойтись. Утинские прииски, как недостаточно снабженные продовольствием, закрыл. На среднеканских работа сама собой прекратилась. Степка Бондарь наложил запрет даже на технические и художественные книги, оставленные Билибиным и Казанли в дар Кондрашову:

— Еще посмотрим, что там за книги и на каком языке!..

— Технические справочники на немецком, Толстой на русском,— пытался отстоять библиотеку Кондратов.

— Какой Толстой? Граф, что ли? Сжечь. Все сжечь!

Всех разогнав и все позакрывав, Степка Бондарь ударился в беспробудное пьянство. Ликвидировав весь спиртной запас, открыл браговарение из сушеных фруктов и сахара. Брагу варили в столовой, в многоведерном титане. Бондарев перенес этот бак в свою штаб-квартиру и занялся потреблением его содержимого, не поднимаясь с топчана.

Однажды секретарь партячейки Лунев, что был в экспедиции Билибина, и комсомолец Беляев вылили эту брагу, чтоб управляющий отрезвился и поинтересовался разведовательными работами.

Степка набросился на них:

— Кого учите, молокососы? Я командирован Далькрайкомом! Стану я с вами считаться!

Вольготно стало жить на прииске хищникам, шуровщикам, картежникам и пьяницам. Они, прижимаемые прежде Оглобиным и Поликарповым, величали нового управляющего «освободителем пролетариата».

Секретарь партячейки решил сплавить Бондарева в Олу: там есть тузрик, милиционер, приберут к рукам. Поручил техруку Кондрашову и счетоводу-фельдшеру Лекареву уговорить управляющего выехать в Олу сопровождать золото.

Уговаривать, однако, не пришлось. Едва Кондратов заикнулся, что для переправки золота в Олу нужен смелый и надежный человек, Степка перебил его:

— Знаю! Золотой запас никому не доверю, сам повезу.

И уехал безвозвратно, вроде бы и не по своей прихоти, а по неотложным делам и по просьбам трудящихся. Из Олы присылал невразумительные приказы, которые никто не читал и не выполнял. А сам в Оле стал куролесить еще пуще. Вокруг него завертелись старые дружки, Кондратьев, завагентством, и родня жены, ольской камчадалки Бушуевой. Степка брал казенные деньги, спирт, вино, папиросы, консервы, сахар, монпансье.

Ольский тузрик и милиционер не знали, что предпринять. Поступить по примеру прежнего тузрика опасались, опять Бондарев и Кондратьев будут на всю Олу кричать: «Коммунистов бьют!» Почти два месяца тузрик и милиционер молча взирали на все художества Бондаря и его компании. 23 марта терпение лопнуло, и по радио передали в крайком и крайисполком донесение о поведении управляющего колымскими приисками и стали ждать указаний.

Но никаких указаний до самой навигации не дождались. С первым пароходом прибыл в Олу новый управляющий из Дальзолота Домбар. В это время приехал в Олу и Улыбин — по делам службы и встретить жену.

И сошлись в Ольском райцентре три управляющих: Бондарев, Домбар, Улыбин. Троевластие, и только! Районные руководители стали разбираться в этой чехарде, молнировать и телеграфировать в Иркутск, Владивосток, Москву. Разобрались. Законным главноуправляющим остался Улыбин. Присланный по несогласованности Дальзолота с Союззолотом Домбар оказался не у дел. Бондарева отозвали во Владивосток, где его посадили на скамью подсудимых, и он получил по заслугам.

Все это произошло летом 1930 года, когда в бухту Нагаева прибыла вторая Колымская геологопоисковая экспедиция.

Вернувшись в Ленинград в декабре, Юрий Александрович в январе женился.

Ни на Алдане, ни на Колыме ни словом не обмолвился о своих сердечных помыслах и вдруг, едва сошел с поезда, сразу — в узы Гименея. Его друзья-догоры поверить не могли, чтоб их улахан тайон, свободолюбивый и разумный, так скоропалительно дал надеть на себя хомут, что даже на свадьбу никого не успел пригласить, да и была ли она, свадьба-то?.. Все это так не похоже на Билибина! И подумывали, что это очередной розыгрыш, которые частенько предпринимал их любимый начальник.

Но был не розыгрыш, и ничего скоропалительного в женитьбе Билибина тоже не было. На этот высокий и крутой перевал своей жизни Юрий Александрович взбирался четыре с лишним года, бывало, и скатывался не без ушибов, и терял уверенность в своей неотразимости, И лишь когда Сергей Обручев на берегу реки Колымы, ниже речки Утиной, передал ему почту из Ленинграда, а вместе с ней и маленькую фотокарточку с дарственной надписью той, по ком вздыхал украдкой от людей, Юрий Александрович понял и почувствовал, что он — в чем был и не был виноват — прощен и ему до вершины перевала осталось несколько легких шагов...

Задержавшись в Москве с докладами, отпустив всех членов экспедиции, в Ленинград он приехал на «Красной стреле» один. Все родные и та, к которой он стремился, уже знали, что он со дня на день приедет, ждали, собирались встретить его на вокзале, но он решил телеграмму никому не давать, хотел нагрянуть вдруг.

За полчаса до прибытия в Ленинград он облачился во все таежное: в оленьи торбаса, медвежью доху и тот якутский малахай, что подарила ему в Сеймчане столетняя Тропимна. К этому звериному одеянию борода его шла как нельзя лучше. Ну а глаза — светло-голубые — делали его совсем похожим на врубелевского Пана.

И в таком обличии Билибин, сдав багаж в камеру хранения, вышел на привокзальную площадь, крикнул извозчика, завалился в сани, важно огладил бороду и густым басом пророкотал: