Екатерина Сергеевна продолжила:

— Только вышли — набросились на нас казаки. Все пути преградили, кроме одного переулка, и стали загонять нас во двор Казанской части... Загнали, стали переписывать.

— Слышу, она назвала себя: «Вотинцева, Екатерина Сергеевна, девица, курсистка». За ней я: «Вознесенский Владимир Александрович, холостой, горный инженер». Так нас и познакомили в полицейском участке. Нам осталось руки друг другу пожать и идти дальше одной дорогой. Надо сказать, что и в дальнейшем жандармы трогательно заботились о нашей совместной жизни. Ее выслали в Иркутск под надзор родителей, и меня после очередного ареста сослали туда же. Там, в Иркутске, мы и поженились. Правда, те же жандармы тотчас захотели нас разлучить... Я работал на постройке Кругобайкальской железной дороги. Работал честно, как положено нашему брату, горному инженеру. И отцы города были мною довольны. Но вдруг втемяшилось им в голову поставить памятник Александру III, и обратились они ко мне с просьбой найти подходящую гранитную глыбу для постамента. Дело для меня непыльное, но не по мне. Я так и ответил: «Цель моей жизни — не памятники ставить царям, а убивать их. Меня за такие слова послали еще дальше — в Якутию. И моя благоверная за мной...

— В Якутске наш Дима родился, в самые лютые морозы,— вздохнула Екатерина Сергеевна.

— А я в это время проводил геологические исследования по Вилюю... Ах, ведь если посмотреть на карту...— Владимир Александрович шустро сбегал в свой кабинет, принес листы карты и разбросал их по полу.— Если посмотреть на карту, то мы увидим, что всю Сибирь... кто открывал? Подневольные люди! В семнадцатом веке — служилые людишки, Семен Дежнев и прочие. В наше время — наш брат политссыльный под надзором жандармов. Потому и осталось столько белых пятен на карте, что из-под надзора далеко не уйдешь. И лишь для вас, молодые люди, открываются все пути, вся Сибирь перед вами. И на каждом шагу ждут вас открытия...

И вот тут как-то само собой получилось, что каждый из гостей стал выбирать себе на карте тот край, куда бы он хотел поехать делать открытия. Дима выбрал свою родную Якутию, Владимир Серпухов, мечтатель-путешественник, захватил сразу Приамурье, Забайкалье и Север, Евгений Бобин — Камчатку, Юрий Билибин — Чукотку, Валентин Цареградский — Колыму, где допотопные мамонты бродили...

Получилось нечто вроде игры. Такими играми, бывало, любили развлекаться в семье Билибиных, и Владимир Александрович показался Юрию очень похожим на его отца, Александра Николаевича, такого же веселого, остроумного, развлекающего всю семью. И Юрий, вспомнив, как в детстве, играючи, издавали семейный рукописный журнал «Уютный уголок», предложил:

— Закрепим законодательным актом за каждым удельные княжества Сибири! — и сам, взяв лист бумаги, начал выводить своим крупным красивым, похожим на древнюю русскую вязь, почерком «Акт на землепользование»:

«Мы, нижеподписавшиеся, шаман чукотский Билибин, тайон камчатский Бобин, якутский князь Вознесенский, боярин забайкальский Серпухов, колымский князец Цареградский, всю Сибирскую землицу меж собой поделили, за каждым удельное княжество закрепили и каждого обязали:

I. Всяк свою землицу, как бы обширна она ни была, исходить должон своими ножками вдоль и поперек, геологическим молоточком обстукать каждый камешек;

II. Каждый вершок своей землицы прощупать на всю глубину от кембрия до кайнозоя и нанести на белый лист карты, покрывая оную соответственно геологическим эпохам красками всех цветов, дабы не осталось на оной ни единого белого пятнышка;

III. Все подземные кладовые в своем княжестве открыть и от людей не таить, дабы богатства недр втуне не лежали, народишку своему служили;

IV. Всяк, прежь во владения свои ступить, познать должон оные, како жену свою, а ради сего все документы и книги о землицах своих прочитать и от бывавших тамо людей про все выведать, а ради этого вступить всем в союз, назвав оный «Сибирская секция».

Клятву сию подписали и верными будут по гроб жизни...»

Руку приложили все, потом высоко подняли бокалы.

Так родилась Сибирская секция. Ее председателем выбрали в такой же шутливой форме Билибина, и он оставался им до окончания института.

И как для лицеистов, друзей Пушкина, день открытия лицея был незабываем и каждый год отмечался, так и для членов Сибирской секции 9 ноября 1923 года останется памятным на всю жизнь.

Двадцать пять лет спустя бывший председатель Сибсека обратится к бывшим членам секции с посланием:

«9 ноября текущего 1948 года исполняется четверть века со дня организации Сибирской секции геологического кружка студентов Ленинградского горного института.

За истекшее время наш коллектив немало потрудился над изучением геологического строения и минеральных богатств той части Советского Союза, в геологической верности которой в свое время мы клялись со всей горячностью и легкомыслием молодости.

В более молодые годы у нас была хорошая традиция — ежегодно 9 ноября собираться в непринужденной обстановке и подводить годовые итоги работ, проходя иногда весь стратиграфический разрез «от кембрия до кайнозоя». Правда, сейчас силы уже не те, а сам разрез не без нашего участия детализирован настолько, что вряд ли его полное прохождение доступно даже геологам более молодым и крепким. Тем не менее дата «четверть века» звучит настолько убедительно, что было бы преступлением пройти мимо нее. Ведь следующую, полувековую дату вряд ли смогут отметить двое-трое из нас».

Юрий Александрович был прав. Когда отмечали «четверть века», на фотографии смогли увековечиться шестеро друзей: Ю. М. Шейнманн, Ю. А. Билибин, А. Л. Лиссовский, С. А. Музылев, Д. В. Вознесенский, В. И. Серпухов.

Через три года Юрий Александрович сфотографируется с Дмитрием Владимировичем Вознесенским в непринужденной домашней обстановке. Полгода не пройдет — похоронят Билибина, а через четыре года вслед за ним уйдет из жизни и его друг Дмитрий Вознесенский.

На полувековой юбилей Сибирской секции смогли собраться бы только двое — Музылев и Цареградский, но они жили в разных городах, один в Ленинграде, другой в Москве, не встречались и не переписывались.

Сергей Александрович Музылев, профессор Ленинградского горного института, опубликует о Сибирской секции коротенькие воспоминания в бюллетени «Колыма» и подведет последние итоги:

«Дух тесного товарищества, царивший внутри секции, для ряда его членов перерос в дружбу, которую они пронесли сквозь всю свою жизнь, действительно, как оказалось, отданную на изучение необъятных, труднодоступных и суровых пространств Сибири и Дальнего Востока».

Ю. А. Билибин исследовал Алдан, Колыму, Верхоянье, Е. С. Бобин — Колыму, Корякское нагорье, Верхоянье, Д. В. Вознесенский — Колыму и Якутию, Д. С. Коржинский, А. Л. Лиссовский, С. А. Музылев, Е. А. Пресняков, Ю. М. Шейнманн — Забайкалье, В. И. Серпухов — Алдан, Чукотку, Верхоянье, Приморье, В. А, Цареградский — Колыму...

Что-то в отношении Димы Вознесенского к Юрию поначалу настораживало Наташу. Бесцеремонность, что ли... Правда, они друзья, но все-таки Юрий старше на четыре года и уже кое-что сделал, открыл. Обоим им, несомненно, в высшей степени свойственно чувство собственного достоинства. Спеси нет, гордыни нет, но гордости, одетой в иронию, у того и другого предостаточно. У Димы, пожалуй, даже больше. Он не капризен, не обидчив, шутки понимает, но если бы он жил в прошлом веке, то был бы отчаянным дуэлянтом, стрелялся бы и за себя и за оскорбленную честь других...

— В кого он у вас? — спросила Наташа Екатерину Сергеевну, когда мужчины под предлогом покурить удалились для своего разговора.

— В отца,— ответила Екатерина Сергеевна, печальными глазами посмотрев на портрет покойного мужа,— Димочка добрый и ласковый, он только на вид ершистый. Потому, видимо, что родился в жгучие якутские морозы да под вой пурги. Жили мы на Вилюе, куда после Иркутска сослали Владимира Александровича, вокруг за сотни верст не то что фельдшера или акушерки, повитухи порядочной не найдешь. А роды, предчувствовала я, будут нелегкими... И тогда наш В. А. призвал старого, но крепкого якута, по прозвищу Кылланах, который якобы самого Чернышевского на Вилюй возил, и говорит ему: «Ну, Кылланах, вези нас в Якутск, меня не довезешь (а Владимиру Александровичу запрещено было передвигаться, становые могли стрелять как в беглеца) — меня не довезешь, а ее во что бы то ни стало живой доставь в Якутск к лучшему доктору». Закутали меня во всякие меха и покатили на якутских мохноногих лошадках. Днем по юртам таились, а ночью ехали. Благо ночи долгие, прибыли как раз к сроку. Роды были тяжелые, думала, с жизнью расстаюсь... Но все обошлось. Родился Дима. Через год ссылка кончилась, мы вернулись в Иркутск. Потом уехали в Питер, здесь В. А. снова стал служить в Геолкоме, но каждое лето выезжал в Сибирь: то в Забайкалье, то в Приамурье, то на Енисей. Димочка рос болезненным. А наш В. А.— какой? Решил: Дима будет геологом, пойдет по моим стопам, и начал спартанское воспитание. Не минуло сыну и четырнадцати годков, взял его в экспедицию — закалять. Не знаю, каким боком вышла эта закалка. Но он и студентом прихварывал: то плеврит, то инфлюенция. Из-за болезней да еще из-за того, что по полгода в экспедициях пропадал, стал в учении отставать. А тут весной двадцать четвертого года — чистка студентов непролетарского происхождения. Троцкий между ними воду мутил, дискуссию в партии развел, а их на свою сторону переманивал. Мой-то Димочка, как и ваш Юра, в этих распрях не участвовал. Они на учебу нажимали. Как раз перед чисткой Сибирскую секцию организовали. В. А. читал им лекции. А в один прекрасный майский день приходит Дима домой с перевернутыми молоточками на фуражке. Я-то не знала, что у студентов-горняков обычай такой: исключат или уволят — молоточки перевертывают, и спрашиваю: «Ты что? Подрался с кем? Молоточки-то...» А он буркнул: «Подрался» — и в свою комнату, А вечером, когда пришел В. А., все и выяснилось. Я, конечно, с вопросами: как да почему тебя исключили, а Билибина, Цареградского — нет, а ведь у них тоже далеко не пролетарское происхождение... Оказывается, у Билибина весь минимум экзаменов сдан, на комиссию он пришел в своей красноармейской шинели, там задали ему два вопроса: «Минимум сдан? В Красной Армии служил? Иди :— чист». У Цареградского хвостов не меньше, чем у Димы, в Красной Армии он тоже не служил, отец у него при царе был юристом. Но за Цареградского заступился старый член партии профессор Рябинин, у которого Валентин палеонтологией занимался. Рябинин характеристику написал, что он способный студент, читает антирелигиозные лекции в подшефном Балтфлоте. А за Диму никто не заступился, и сам он как воды в рот набрал, на комиссию заявился в отцовской студенческой шинели на белой подкладке, другой-то у него и не было, его приняли за белоподкладочника, а к ним в институте отношение соответственное. Диму не спросили, кто его родители, и вычистили. «Ну, а сам-то, спрашиваю, мог сказать, кто у тебя отец, где родился, почему отставал?» Где там! Гордость у него непомерная! За малую обиду пощечину даст, а тут... «Что же я, в грудь себя должен бить или на колени стать: «Не обижайте меня, мой папа и мама — революционеры, и сам я родился в политической ссылке». Я к В. А.: «А ты что себе думаешь? Сходи в институт, тебя там все профессора знают...» — «Нет, не пойду. Ничего страшного не случилось. Будет заниматься как следует, экстерном сдаст». Вот и весь ответ. В царское время за своих товарищей горой вставал, в тюрьму за них шел, а тут за родного сына словечка замолвить не может. Гордость у них, у Вознесенских, непомерная! Что мне оставалось делать? Собралась я, да и поехала в Москву, к бабушке Вере Фигнер. Меня-то она не знает, а В. А. должна помнить, в Крестах вместе сидели.