– И мы надеемся, но кто знает?! – Могучий человек осторожно пожал мою руку. – Да! И мы, разумеется, передадим от вас привет Мураду Чигириеву!

Я почти забыла имя этого человека, но теперь, когда оно было вслух упомянуто, волна бешенства и ненависти накатила на меня. Я с трудом сдержалась от возгласа проклятия.

– Не волнуйтесь! Мы ничего не забыли!

И они действительно не забыли. Недавно я получила по почте вырезку из одной из московских газет о том, что известный предприниматель, политический деятель и к тому же, непонятно за какие заслуги, Герой России Мурад Чигириев по неосторожности убил себя во время охоты в одном из подмосковных лесов. По чистой неосторожности он четыре раза выстрелил себе в голову и, уже падая, дважды напоролся на большой охотничий нож. Впрочем, некоторые корреспонденты предположили, что на самом деле это был не несчастный случай, а самое настоящее… самоубийство, вызванное многолетней депрессией.

Мама с Леней съездили в клинику, куда направил нас доктор Харикумар. Они пробыли в Бангкоке три дня, и мама вернулась абсолютно потрясенная. Врачи не нашли у нее ничего серьезного, кроме остаточных явлений гастрита и легкого панкреатита. У них вызвали сомнения и результаты исследований, проведенных их коллегами в Москве. Впрочем, разбираться в любом случае было уже не в чем! Главный врач клиники поздравил маму и, разведя руками, сказал, что, скорее всего, никакого рака не было, хотя ему известно и то, что в одном из нескольких десятков тысяч случаев самая настоящая опухоль саморазрушается и болезнь излечивается без медицинского вмешательства. Никакой закономерности подобного явления до сих пор установить не удалось. Я не люблю слово «чудо», но мама жива, здорова. При этом она никогда не расстается с той мятой иконкой, которую подобрала на развалинах в Крюковище.

И еще одна вещь, найденная на том пепелище, стала талисманом нашей семьи – железный ключ от старого висячего замка. Рома, еще в младенчестве признанный врачами олигофреном, в пятнадцать лет поступил в Гарвард. Он и сейчас немного странный, замкнутый молодой человек, но при этом у него репутация компьютерного гения. У меня нет рационального объяснения произошедшим с ним переменам. Впрочем, с диагнозом «олигофрения» в свое время тоже не все обследовавшие Рому врачи соглашались. Один весьма уважаемый профессор говорил маме, что не исключает, что у Ромы лишь временная задержка в развитии и, вполне возможно, к началу полового созревания возникнут благотворные изменения.

Как бы там ни было, Рома никогда не снимает со своей шеи шнурок от ботинок, на котором подвешен найденный в Архипушкином дворе старый ключ от амбарного замка. «Это – ключ от моих мозгов!» – объясняет он смысл своего «амулета». И честно говоря, я не знаю, шутит он или нет.

Впрочем, Эйнштейна в детстве тоже считали дурачком. И Эйнштейн, как и Рома, с годами немного «выправился».

Даша стала уже совсем взрослой девицей. Я не понимаю почему, но внешне она очень похожа на Леню, которого обожает. Ко мне же у нее вечные претензии: дескать, в детстве я не уделяла ей должного внимания, бросила ее на бабушку, а сама занималась своими делами. Я не обижаюсь – во многом Даша права.

Леня переехал на Кануй и остался жить с нами. Я не стала выходить за него замуж. Во всяком случае пока. Он сделал предложение влюбившейся в него с первого взгляда юной девушке, а получил меня спустя годы с кучей детей и проблем. Я не чувствовала себя вправе ловить его на слове и попросила остаться свободным. Но, похоже, отсутствие брачного свидетельства волнует его не больше, чем меня его наличие. Леня руководит школой, построенной Большим Тао за несколько месяцев до смерти рядом с тем самым поселком, где я снимала когда-то коттедж. Леня не только нашел и привез сюда нескольких блестящих учителей, оказавшихся в России и в Израиле не у дел, но и сам взял на себя преподавание точных дисциплин. Деньги на эту школу выделил в своем завещании Большой Тао. Впрочем, надо сказать, что много средств не потребовалось. Обитатели «европейской деревни» готовы платить немалые деньги за то, чтобы их дети получали здесь образование. Тайские дети учатся бесплатно, но, разумеется, Леня отбирает самых способных из них.

Не только Даша, Тао и Линя обожают Леню – все дети и взрослые в округе полюбили его. Только мне сложно. Позорные, нелепые связи и потерянное время мешают мне чувствовать себя с любимым человеком свободно и раскованно. Более того, спим мы в разных комнатах. Мне нестерпимо стыдно за свое прошлое, а ему явно мешает то, что я слишком много знаю о его проблемах. До сих пор ни один из нас не попытался сломать «стену» между нашими спальнями, и наша ночь любви на сеновале в Крюковище и поныне остается первой и последней. Друг друга мы не хотим, а никто другой нам не нужен!

Я долгое время завидовала Лениной сестре Ольге, у которой таких проблем не было. Она вышла замуж по большой любви и чувствовала себя уверенно и спокойно, а через год развелась. При ближайшем рассмотрении ее избранник оказался законченной мразью, злобной и жадной. Мы с Олей никогда не обсуждали ее брак и не возвращались к нашему разговору, начатому еще в тюрьме Ха’Шарон. Оля со своей мамой и дочкой приезжают к нам каждую зиму. В этот раз они присоединились к общей новогодней поездке, но потом, после финских морозов, как обычно, приедут погреться на Кануй. В Израиле в декабре бывает промозгло и противно, в такую погоду Олина дочка Рашель постоянно болеет бронхитом.

Доктор Харикумар и его клиника процветают. Индус вынужден был расширить практику, пригласил на работу еще двух врачей. Один из них русский, другой – китаец. Слава богу, доктор Ли ничем не похож на кастрировавшего себя доктора Чена.

Космонавт вернулся с гор на Кануй всего полгода назад. Вселился он в свое родное бунгало уже в совершенно новом и неожиданном качестве – стал отцом семейства. Прибыл Космонавт на Кануй совершенно обескураженный и в первый же вечер позвал нас с мамой и с Леней в гости. Мы стали первыми, кого он решился познакомить с темно-коричневым маленьким тихим существом, плотно замотанным во что-то длинное и пыльное на вид. Существо звали Манешей, и было оно, судя по всему, женского пола. К самой Манеше прилагался крупный толстощекий младенец в таком же гималайском свертке. Туповато-сосредоточенное выражение на смуглом личике не оставляло никаких сомнений в отцовстве Космонавта. Молодой отец ощущал и ответственность, и неловкость одновременно. Почему-то он посчитал совершенно необходимым поведать нам незатейливые подробности своего «романа».

– Она, – он потыкал пальцем в мать своего ребенка, – сама не местная. В смысле, не из Ришекеша. Она из маленького городка. Они там этих… буйволов доят!

– Буйволиц, наверное, все-таки! – поправила его мама.

– Да кто их там знает, кого они доят!.. И яйца тоже приносят… Куриные яйца. То есть, повторяю, не буйволиные, не дай бог, а курьи яйца… Они их продают. Вот только я забыл, как город-то этот их называется. Ну, и бог с ним! У нас с ней, с Манешей то есть… В общем, как бы это правильно сказать… Не знаю даже, как выразить правильно. В общем, если по-научному, то она воспользовалась неразборчивостью моей пьяной эрекции! Так всегда это называет Аркадий Аркадьевич… Ну Шевчук, в смысле… И теперь мы… вот так… Вот!.. – Космонавт вздохнул и сделал младенцу «козу». Тот недоуменно моргнул. В глазах молодого отца испуганно промелькнула нежность. – А это Авраам! – почти шепотом произнес он.

– Почему же именно Авраам? – спросили хором мама с Леней.

– А как же еще? – затравленно отозвался Космонавт. – Не Навуходоносором же его называть! Не выговорит никто! Языки сломают!

– И то верно, – полностью согласился с ним Леня. – Авраам лучше, чем Навуходоносор!

Мама тоже согласно закивала. Я давилась от смеха и потому адекватно реагировать не могла.

– И я то же всем говорю! – просиял Алексей. – Авраам – лучше! Хоть кто-то наконец меня понял.

Авраам хрипло взвыл, и его поволокли кормиться. Судя по откормленности младенца, маленькая Манеша являлась просто ходячей емкостью, заполненной молоком. Я впервые слышала, чтобы грудной младенец ел с таким утробным чавканьем и хрюканьем одновременно. У Космонавта эти энергичные звуки вызывали нескрываемую гордость: