Евпатий тяжко вздохнул:

– Я же вам говорил, что меня задержали…

– Да, конечно, вы говорили, что вас тогда милиция забрала. Но при чем тут она и вообще, откуда она там взялась?

– Скажу все начистоту – ни хрена, извиняюсь, хорошего у меня тогда не получилось. Дед этот, пока лед долбил, всю поллитру выхлестал. Когда я разделся до трусов и полез в прорубь, он уже еле на ногах держался. Не мог даже чуток нагнуться, чтобы фотографию эту с голой теткой держать перед моими глазами. Я минут пятнадцать просидел по горло в проклятой проруби, но, как ни задирал голову, кроме грязных валенок и заштопанного вонючего тулупа, ничего не видел. А все это даже по молодости, честно говоря, никаких сексуальных желаний у меня вызывать не могло! И, признаюсь, не токмо в минус тридцать по Цельсию, но и при более благоприятных погодных условиях, почитай, любой юноша оказался бы столь же бессилен! Вы меня понимаете, я надеюсь?

– Конечно, понимаю! Честно говоря, я счастлива, что подобных испытаний лично у меня в жизни не было! Но давайте все-таки про милицию! Мне не терпится узнать!

Во взгляде Евпатия я читала грусть и осуждение моей легкомысленности, но сделать с собой ничего не могла и беспрестанно хрюкала в кружку.

– С чего этот милицейский наряд там появился, я не знаю. До сих пор для меня это тайна. Хотя тогда олимпийский год был. В Москве шагу без милиции было не ступить. В общем, выскочили они втроем прямо на лед и безо всяких там разговоров забрали нас с дедком. В протоколе, в отделении уже составленном, записали, что этот мой эксперимент с участием старика-рыболова есть якобы не что иное, как групповые развратные действия в общественном месте, которым является Филевский парк культуры и отдыха трудящихся.

– А вы пытались им объяснить мотивы ваших действий?

– Конечно, пытался! Поэтому мне пристегнули еще и диссидентскую семидесятую статью. И фотографии у них тоже в дело пошли: девки голые – по разврату и порнографическим материалам, а Николашка с иконкой – как раз по антисоветчине.

– А Иосиф Виссарионович что? Его фотку как вам пристегнули?

– А он куда-то пропал и в деле не фигурировал. Я думаю, его портрет дед вырвал и стырил!

– Ну, а как дальше вы жили? Обрядов языческих вы, наверное, много разных проводили или пытались проводить, по крайней мере?

– Конечно! И на Ивана Купалу организовал празднество важное, и про Масленицу народу разъяснял, что исконные наши блины попы для своих нужд приспособили, а на самом деле – они Ярилины, блины-то. Бог Солнца наш – Ярило! Но обряд на посевную, скажу я вам, хозяюшка моя, – он все же самый важный. Я сколько лет уже живу мечтой, что в одну прекрасную весну весь наш русский народ, мужская его часть, выйдет на межу и… – вперед! Представляете – вся страна огромная!!! От юношей до старцев! Каково, а?!

Из глаз моих текли слезы. Подавленный смех перешел в икоту. Представить себе всенародную реализацию Евпатьевого плана и не умереть при этом от смеха было невозможно.

– Честно говоря, дух захватывает! – выдавила я из себя.

Теперь я уже точно понимала, свидетельницей чего оказалась ранним утром.

– И недостатка тогда никому уже ни в чем не будет! – пророчески вещал Евпатий, впавший в состояние восторга и экстаза. – Но за мечту бороться надо, а порой и страдать. В советское время, как сами понимаете, я уже из-под надзора органов не выходил! То лагерь, то ссылка. В психушку даже два раза меня отправляли на принудиловку. Но, слава Яриле, настали новые времена! Я давно уже свободен и собственным примером отстаиваю свое правое дело.

– Я чем-нибудь могу вам в этом помочь?

– Добрым словом, хозяюшка моя, добрым словом помогайте. Да со двора не гоните. Я при прошлых хозяевах пообжился тут. Лучше меня, чтобы дом в порядке держать, вы не сыщете. И пожелайте мне хороших урожаев! Ведь все мои труды все равно вам пойдут. Урожай, он всех кормит без разбору. Мне принцип важен, а вы огурчики да капустку на своем столе увидите. Я уж утром принес вашей матушке только что уродившихся помидоров и огурцов. Так что теплица ваша – это первая земля, что я оплодотворил после того, как здесь поселился! Собираю на два килограмма с квадратного аршина больше, чем все соседи! – Он выудил из большой плетеной корзины такой же огурец, что давала мне мама. – Вы только посмотрите, какой красавец! На зубах хрустит, а во рту тает! Такой огурец огурцам с неоплодотворенной земли не чета!

Я вспомнила замечательный вкус съеденных мной после завтрака овощей. Потом еще раз оглядела рыжебородого «осеменителя» полей и огородов. Смех почему-то сам собой прошел, и меня слегка затошнило.

В понедельник ранним утром меня разбудил телефонный звонок. На часах было пять утра, и я, решив, что случилось что-нибудь ужасное, схватила трубку. В ней трещало и хрюкало.

– Я слушаю, слушаю! – завопила я срывающимся от волнения голосом. – Кто вы? Что случилось?

Сквозь несмолкающий шум я услышала бодрый голос Семена:

– Это я, привет! Извини, что так рано! Я в Эфиопии сейчас. Отсюда очень тяжело дозвониться.

– Семен! Шимон! Как я рада вас… тебя слышать!

– Я тебя поздравляю! Как говорится, на свободу с чистой совестью! – Он захохотал где-то в своей африканской дали.

– Спасибо! Спасибо тебе! Я знаю, что это ты меня вытащил!

– Не преувеличивай – не я один!

– Да знаю я! Но какая разница – один, не один! Всем спасибо!

– Я по делу! Давай без лирики – связь может в любой момент прерваться!

– Слушаю тебя! – Я собрала подушки в горку и приняла почти вертикальное положение.

– Сегодня у тебя беседа с Игорем. Ничему не удивляйся. Я в курсе дела и во всем участвую. Это главное. Ну, и не будь дурой! Это как обычно! – Голос Семена перешел в бульканье, и в трубке завыло. Я была оглушена невесть откуда прорвавшейся струнно-духовой какофонией. Разговор прервался.

Леша приехал за мной к девяти утра, и мы не менее трех часов ползли в наш новый офис, расположенный в центре, в Лялином переулке. Как многие персональные водители, Леша был весьма разговорчив. По дороге он проинформировал меня, что ремонт уже полностью закончен, что-то даже перепланировано внутри, а само помещение офиса мы теперь выкупаем.

Игорь Борисович был крайне раздражен моим опозданием, но он понимал, разумеется, что мы с Лешей в нем не виноваты.

– Давайте начинать в семь утра, – предложила я. – Лучше встать раньше, чем так мучиться в дороге.

Чертков хмыкнул:

– Это хорошо, что в тюрьме тебя приучили рано вставать! Давай попробуем.

– Я иногда могу даже ночевать в своей старой квартире, если будет много работы… – предположила я и такую возможность.

– Не можешь! – резко парировал он. – Я же говорил – есть проблемы. Как ни крути, но кое у кого есть основания связывать твою персону с пожаром «У Иссы». И уж если для всех правозащитников ты сидишь в тюрьме, то для них и продолжай там находиться.

– Но меня можно на работе найти, в офисе.

– Вряд ли… – заметил Игорь Борисович. – И дело не в охране. Тебя самой здесь больше нет. Направление бизнеса мы изменили. Старые контакты твои без надобности. Вот полюбуйся на свой кабинет.

Мы прошли несколько шагов по коридору и остановились перед темно-коричневой массивной дверью, на которой висела табличка: «Директор по международным связям». И все – ни имени, ни фамилии.

– Вот документы твоего двойника. Пусть у тебя хранятся… пока. – Он вручил мне пакет с какими-то бумагами и «корочками». Я не стала в них разбираться. Главное, что бросилось мне в глаза, – это справка об освобождении.

– Как видишь, вышло тебе, то есть ей, президентское помилование.

– Так это же ей! Я, получается, украла ее свободу!

– Да ты что?! Кто бы ей самой это помилование устроил?! Но гражданке Вердагер, может быть, тоже повезет, если удовлетворят апелляцию твоих адвокатов. И выйдет она под твоим именем, как ты вышла по ее помилованию. Да, и сидит она сейчас не в тех условиях, как ей светило.