Необходимо связаться с Гришиным. Что-то он давно не звонил. Пусть попытается выяснить, нашла ли ее мафия, курирующая публичные дома или нет. И надо связаться с Эвенком. Этот видный кинематографист вернулся с очередных гастролей с дальнего Севера и всегда в курсе происходящих событий. Пусть Рабинович ему позвонит и поздравит с очередной женитьбой на мулатке из дальнего вологодского села. Ему должно быть приятно».
— Нет, ты послушай, Пятоев, — неожиданно поменял тему Рабинович, — я хочу тебе сделать подарок. Недавно Гельфенбейн, ну ты помнишь его, художник-убийца, написал большую картину под названием «Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе». Мне картина очень понравилась, и я Гельфенбейна раскулачил, а картину скоммуниздил. А что, портрет Настеньки Шпрехшталмейстеру можно, а мне, начальнику смены, «Освобождения публичного дом нельзя»? Я считаю это не справедливо. Но моя жена дома вешать картину не разрешает. Говорит, она будет действовать на детей возбуждающе. Давай я картину тебе отдам.
— Спасибо, не удобно как-то, — начал отказываться Пятоев.
— Да ты что, — изумился Рабинович, — многофигурная композиция «La Cavalerie Kotovsky libre la maison publique dans Odessa» (Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе) — вещь знаковая, эпохальная. В ней художник не гнался за воссозданием мелких исторических деталей. Он стремился передать сам дух эпохи, её настроение. На кителе военачальника сияла звезда Героя Социалистического труда. Искаженные злобой лица врагов народа, счастливые лица освобожденных женщин, бросающих колосья пшеницы к ногам наступающих красноармейцев, бутылки «Столичной» на столах, смятый пионерский галстук, забытый в суматохе на простыне, повестка из кожно-венерического диспансера на полу, все это воссоздает неповторимый дух России, которую мы потеряли, а ты отказываешься?
— Может ты, Пятоев, тоже масон? — не сдержался Шпрехшталмейстер, — так ты так и скажи. Мы здесь все свои, поймем, не осудим. Мне, например, Гельфенбейн написал портрет моей Настеньки. Между прочим, портрет тонко передает ее загадочную улыбку. Правда портрет Настеньки почти полностью повторяет портрет Брежнева, который когда-то висел в псковском цирке, но мне картина очень нравится.
— Да ты что, Пятоев, брезгуешь мной, подарок принимать не хочешь? — не унимался Рабинович, — Может ты меня за пьянку осуждаешь? Да знаешь ли ты, майор чертов, что меня Израиль чуть России не выдал. На растерзание!
Пятоев тяжело вздохнул. Недавно с Рабиновичем действительно произошел какой-то странный случай. Несколько дней назад медбрата Рабиновича неожиданно попросили зайти в кабинет его начальника по имени Тарас. В кабинете сидели главный врач, главный медбрат, сам Тарас и представитель органов. Представителя органов звали Израиль Фельдман, и Рабинович каждую весну частным образом делал ему курс уколов от паранойяльного бреда, но сейчас и Рабинович, и представитель органов сделали вид, будто они не знакомы.
— Михаил, или как вас там, — сказал Тарас, — я не счел возможным скрывать от компетентных органов всю правду.
— Ну и правильно, — не стал спорить Рабинович, — на вашем месте я поступил точно так же.
Тарас развел руками, символизируя, что он их умывает, и сел на стул. В беседу вступил представитель органов:
— Мы все понимаем. Более того, лично я даже сочувственно отношусь к борьбе вашего народа, но и вы должны нас понять…
То, что представитель органов, которого зовут Израиль Фельдман, не является евреем, было для Рабиновича большим сюрпризом. Даже с учётом того, что он относится к борьбе народа, к которому принадлежит Рабинович, с сочувствием. О какой, собственно, борьбе идет речь, Рабиновичу тоже было непонятно.
— Я вижу, что вы растеряны. Вам, видимо, казалось, что вас никогда не обнаружат? — представитель органов вёл допрос в динамичной манере, стараясь воспользоваться фактором неожиданности. — Вы, надеюсь, не будете отрицать, что умеете играть на барабане?
— Не буду, на барабане я играю с детства, а откуда вы об этом знаете?
Израиль Фельдман тонко улыбнулся и напомнил, что вопросы здесь задает он. Рабиновича удивила реакция главного врача. Он смотрел на Рабиновича, как подросток на кинозвезду. На его лице восторг сменялся восхищением.
— Меня радует, что вы прекратили запираться. Откровенные ответы на мои прямые вопросы несколько облегчат ваше положение, — представитель органов чувствовал себя если не на коне, то на резвом пони.
— Жду прямых вопросов с большим нетерпением, а еще лучше скажите прямо, о чем идет речь, — Рабинович был настолько заинтригован, что чуть чистосердечно не признался в чем-то ему пока неведомом.
— Вы снова утверждаете, что не являетесь чеченским полевым командиром по кличке Барабанщик? — укоризненно затянул Фельдман.
— Рабиновичу стало весело.
— Вы что, отравляющих веществ надышались? Какой чеченский полевой командир! — воскликнул, было, пораженный Рабинович, но потом быстро пришел в свое нормальное состояние и добавил, — Я главарь русской мафии.
— Вот ты все паясничаешь, а тебя, людоеда, лет на двадцать посадят или вообще России выдадут, — не сдержался Тарас.
— А Россия обо мне уже хлопочет? — Рабинович был явно польщен вниманием бывшей родины к своей скромной персоне. Быстро выяснилось, что блудных своих сыновей Россия, как обычно, не вспоминает.
Но Фельдман не унывал: — Так что же, будем признаваться, или как? Улики-то у нас железные.
Улика у него была одна. Но какая! Это был фильм, показанный по российскому телевидению, где человек, удивительно похожий на Рабиновича, расстреливал связанного солдата.
— Когда началась война в Чечне? — поинтересовался Рабиновича. Представитель органов беспомощно посмотрел на Тараса.
— В девяносто шестом году, — ответил Лапша упавшим голосом.
— А я приехал в Израиль в девяностом, — как бы не к кому не обращаясь, сообщил Рабинович. У Фельдмана задрожали губы.
— Да ладно, Израиль, не расстраивайся. Я же не нарочно, — Рабинович чувствовал себя виноватым. Главный врач решительно закрыл рот, и в его взгляде исчезли восторг и восхищение.
В дальнейшем выяснилось, что сам фильм был фальшивкой, и как эта фальшивка попала в распоряжение органов, было совершенно непонятно, но авторитету медбрата Рабиновича был нанесен серьезный урон. По мнению Рабиновича, вся эта история могла означать только одно. Кто-то, очень влиятельный, дает ему ясно понять, что в своих поисках дочери Пятоева они зашли чересчур далеко. И этот кто-то постарается их остановить, и остановить любым способом. Но Рабиновича это только раззадорило.
— Ты пойми, Пятоев, если на нас делают такой грубый наезд, значит мы где-то рядом, практически вплотную, — говорил он, ярко жестикулируя, — Но пусть они знают, таких как я запугать не возможно.
Пятоев был согласен с анализом ситуации, которую дал ей Рабинович, но постоянное возвращение последнего к рассказу о встрече с представителем органов бывшего майора уже стали утомлять.
— Опять про Чечню начал, утомил — резюмировал рассказ Рабиновича Шпрехшталмейстер, — перепил ты, дружок. Как дрессировщик после гибели любимого кролика. В постель тебе надо.
На следующее утро, когда медбрат Рабинович прибыл на рабочее место с несколько опухшим после всего перепитого лицом, он отозвал в сторону санитаров Пятоева и Шпрехшталмейстера и сообщил им:
— Мужики, я вчера малость перепил, что было со мной — ничего не помню. Может, я учудил чего? Может, кого помял ненароком?
— Ты картину «Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе» Пятоеву подарил, — кипя от гнева, сказал Шпрехшталмейстер.
— Не может быть! — воскликнул Рабинович.
— Может, может, — Шпрехшталмейстер мог быть безжалостным, — Бедняга бегал по отделению и кричал, что у него пропало большое художественное полотно. Все решили, что у живописца бред, и ты лично, масон проклятый, засадил ему дополнительный укол. А оказывается, что саму картину ты у Гельфенбейна и скоммуниздил. А меня ты ругал за то, что я, как порядочный человек, договорился с ним о написании портрета Настеньки. «Мы не имеем права использовать труд больных в личных целях» говорил, русофоб.
