— Подведем итоги, — продолжил Пятоев, — Наташа, по всей видимости, находиться в руках преступной группировки «новых». И мы даже не знаем, чем они занимаются.

— Мочить надо было Ругальского, тогда бы он все и рассказал, — веско заметил Шпрехшталмейстер, — а так мы все сидим, как старуха из сказки о золотой рыбке. У разбитого корыта и без ухи.

— Скажите, милейший, а вам кровавые мальчики по ночам не снятся? — спросил его Рабинович.

— Мне всё больше снятся грудастые девочки, — откровенно, но несколько грубовато ответил Шпрехшталмейстер, — Кстати, тут один лопоухий мужичонка пришел навестить пациента Оффенбаха и что-то хочет у тебя спросить.

— Ну не дают спокойно работать! — взорвался Рабинович, — Что ему надо?

— Здравствуйте, — сказал лопоухий, — вы меня не помните?

— Помним, — ответил Рабинович, — я имел с вами содержательную беседу в полицейском участке. Вы представились представителем правоохранительных органов. Вас интересовало, почему я пригрел на груде незнакомых мне Пятоева и Шпрехшталмейстера. Вы еще выразили мне свои глубокие сожаления по поводу того, что не можете меня посадить, улик нет.

— С тех пор многое изменилось, — замахал руками лопоухий, — теперь я знаю, почему вы пригрели на груде незнакомых мне Пятоева и Шпрехшталмейстера. Оказывается, они входят в банду наемных убийц и их клички Хомяк и Сапог. Остается определить их главаря, Полиглота. Но мы найдем и его. Это вопрос времени.

— А как протекают поиски улик? — поинтересовался Пятоев, — Неужели все так же из рук вон плохо?

— Тут вы правы, — не мог не согласиться лопоухий, — улик пока недостаточно, хотя я спотыкаюсь и падаю от усталости. Опытные вы. Тертые. Голыми руками вас не возьмешь.

— А вы попробуйте ногами в ажурных чулках, — как обычно не сдержался Рабинович.

— Обидно то как, — лицемерно посочувствовал лопоухому Пятоев, — клянусь ушами дедушки моего верблюда.

А выпадов против представителей сексуальных мы никому не позволим, — неожиданно озлобился лопоухий, — Не хотите по-хорошему, уберем вазелин!

— О чем это вы? — по психиатрически мягко спросил его Рабинович.

— Сажать вас пора! — неистовал лопоухий, — хватать и сажать. До чего дошли, наглецы, высокопоставленным работникам полиции среди бела дня угрожают прямо на пляже. Ничего, мы до вас доберемся!

В свое время, как и во всех еврейских семьях, мои родители вели жестокую борьбу за получение мной музыкального образования, — в связи с ранее сказанным счел необходимым сообщить лопоухому Рабинович, — От музыкальной школы меня спасла только выдающаяся бездарность. На пятьдесят мест претендовало сорок девять несчастных детей. Ворота музыкальной школы захлопнулись за сорока восемью. Я был единственный, кто остался на свободе, к большому неудовольствию моих родителей. Фотография испуганного ребенка с барабаном — это грозное предостережение, которое осталось мне о том тяжелом времени. Но этот случай меня закалил. С тех пор я не боюсь ничего. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Это я к тому, что вам меня не запугать.

— А вот у меня был знакомый, кстати, тоже масон, — доверительно сообщил лопоухому Шпрехшталмейстер, — я с ним познакомился во время экскурсии на Мертвое море. Экскурсия, кстати, мне очень понравилась, единственно, что плохо, что я там чуть от жары не сдохнул. Ну, так вот. Работал когда-то мой новый знакомый на Львовской кондитерской фабрике и был разработчиком революционной технологии по заливанию вишни шоколадом таким образом, что вишня шоколадом покрывалась, но своих вкусовых качеств не теряла. Фамилия его была Эйдлин, и за достигнутые успехи в труде он был награжден почетной грамотой. Но, вопреки его ожиданиям, на заводской доске почета не был вывешен его портрет. Поймав как-то парторга кондитерской фабрики, он застенчиво поинтересовался: «Почему?»

— Может быть потому, что я не член партии?

— Нет, это не может быть причиной, — ответил парторг, — не повесили тебя, наверное, потому, что твой отец был бандеровцем.

Парторг не знал Эйдлина, а тем более его отца, но когда кому-то в чём-то отказывали, он любил объяснять это тем, что родственники недовольного были бандеровцами. А так как на Львовской кондитерской фабрике практически у всех, в том числе у самого парторга, были родственники так или иначе репрессированные за «националистическую деятельность», то этот ответ всех удовлетворял. Все недовольные уходили довольные и пребывали в полной уверенности, что парторг знает о них всю подноготную.

— Какой бандеровец? — изумился Эйдлин. — Да я вообще еврей!

— Ну, это совсем не имеет значения, — после короткой паузы заметил парторг, — но не члена партии повесить на заводскую доску почета мы не имеем права. Извини, но это вопрос принципа.

Эйдлин был смят. В течение длительного времени он штурмовал, впрочем, без большого успеха, признанную красавицу Анечку, работавшую в цехе кремов. С портретом на доске почета у него были связаны большие надежда. После бессонной ночи, проведенной в тяжких думах, Борис пришел в цех кремов, где работал технологом, и начал рабочий день с того, что рассказал Анечке, как его вызвали в кабинет парторга, где парторг и начальник особого отдела кондитерской фабрики долго расспрашивали его об участии его отца в бандеровском движении, в связи с чем он собирается покинуть Советский Союз и начать в Соединенных Штатах Америки карьеру украинского политического деятеля в изгнании.

Красивая, но доверчивая Анечка была сражена. Все её родственники не только активно участвовали в украинском националистическом движении, но она сама была дальней родственницей Степана Бандеры, а её родной дедушка принимал деятельное участие в убийстве видного украинского литератора Галана, выступавшего против отделения Украины от России.

Планы Бори Эйдлина в семидесятые годы были вполне реальны. Выпускали тогда из страны только евреев, причем с большим трудом. Но те, кому удавалось уехать, получали статус политического беженца в США и там довольно легко давали деньги на различные антисоветские организации. Так что еврей с кондитерским образованием вполне мог состояться как видный украинский политик в изгнании. Свадьбу играли с соблюдением всех украинских обычаев. Подвыпивший Боря танцевал гопак.

Семейство Эйдлиных Львовский ОВИР мучил два года. К первому секретарю горкома партии был приглашен начальник КГБ по Лвiвской области, который доложил, что Эйдлин активно публикуется в подпольной националистической украинской прессе и, будучи женатым на родственнице пана Степана Бендеры, может стать негативным лидером и оказывать крайне отрицательное влияние на подрастающее поколение, в особенности на студенчество. Его статьи уже передаются из рук в руки в общежитии Львовского университета.

В связи с вышеизложенным начальник Львовского КГБ ставил вопрос о помещении Эйдлина Бориса в лагерь лет на десять. Желательно не на территории Украины. Первый секретарь Львовского горкома сказал, что тюремное заключение такого известного диссидента, как Эйдлин, вызовет большой и ненужный шум. Про це краще не размувляти. По его мнению, самым разумным решением вопроса был бы выезд Эйдлиных за пределы СССР, что, с одной стороны, пресекло бы его враждебную деятельность, а с другой — не дало бы дополнительные козыри в руки идеологического врага.

Супруги Эйдлины были вызваны в ОВИР, где им было предложено в течение 48 часов покинуть пределы неньки-Союза Советских Социалистических Республик.

В семидесятые годы двадцатого века Россия истекала евреями через Вену, столицу Австрии. Далее меньшая часть следовала в Израиль, а большая прибывала в римский пригород Остия, где месяцами слёзно просила пустить их в США. Эйдлины, после почти двухлетнего ожидания, схватили температурящего годовалого Богдана и метнулись в столицу Австрии. В Вене находящаяся на четвертом месяце беременности Анечка почувствовала себя совсем плохо. У нее был токсикоз беременности, и ее непрерывно рвало. У Богдана воспалилось что-то в правом ухе, и он кричал непрерывно. Ни о каком многомесячном кувыркании в Остии на непонятном статусе не могло быть и речи.