Для нее это был тяжелый удар. Стареющая королева могла смириться с ограничением собственной власти, но она не могла себе представить, что ее сын, которого она боготворила, будет принадлежать другой женщине, что ее материнский авторитет, а может быть, и политическое влияние перейдут к сопернице. Она разлучит короля с его любовницей, пусть даже ценой народных бедствий!

И когда Пибрак и Поль де Фуа предлагали на совете меры, которые вели к примирению, королева-мать, ко всеобщему изумлению, резко изменила свое обычное поведение. Она яростно боролась против мира, напоминая о военной славе Генриха, говорила о том, что любое промедление на руку гугенотам, ожидавшим поддержки из Германии, призывала уничтожить мятежников. Она пошла еще дальше, уверяя, что Дофине тут же сдастся, если туда войдут войска, во главе которых будет сам король. Никто не осмелился противоречить королеве-матери – вопрос о войне был решен.

Это был жест отчаяния, бессмысленный, как все жесты отчаяния, – 30 октября Мария де Конде родила на свет девочку и в тот же день умерла. Никто не осмеливался сообщить королю эту новость, и было решено положить роковое письмо с известием среди государственных бумаг. На следующее утро, когда Генрих сел за свой рабочий стол, он увидел эту бумагу. На минуту он застыл, потеряв дар речи. Потом лицо его стало бледнеть, приобретая пепельный оттенок, он взмахнул руками и упал на пол, потеряв сознание. Потребовалась по крайней мере четверть часа, чтобы вернуть его к жизни.

И тогда его боль бурей вырвалась наружу. Забыв обо всех приличиях, он бился головой о стены, заливался слезами, оглашал дворец нечеловеческими воплями. Он оплакивал не только прекрасное создание, что так недолго было с ним: вместе с Марией де Конде в его душе умерла молодость, испарились надежды на простое человеческое счастье.

Когда схлынула первая волна горя, Генрих погрузился в состояние прострации, из которого короля не могли вывести ни мать, ни друзья. Удалось это сделать духовнику, иезуиту отцу Оже.

Никто так, как он, не знал все струны королевской души. И он советует Генриху: чтобы справиться с этим горем, надо найти способ выразить его. Несчастный, выйдя из своего состояния, тут же приказывает провести в память Марии траурные церемонии, всем придворным – надеть траур, часовым – черные повязки. Каждое утро теперь он проводил с портными, прикидывая на манекенах различные детали туалета, отражающие его душевное состояние. Однажды его видели в камзоле, расшитом миниатюрными изображениями смерти. Очень много времени он проводил в церквях и монастырях, часами молился, поражая всех такой набожностью.

Данвиль 4 ноября обнародовал манифест, в котором потребовал от короля ввести свободу отправления протестантских культов и уволить всех итальянских советников короля. После чего он хладнокровно созывает в Монпелье Штаты Лангедока. Еще никогда ни один подданный не бросал королю такого вызова, за которым неизбежно следовала гражданская война.

Генрих ответил, предложив тем же Штатам собраться в Авиньоне. Выбор этого города означал для него опасное путешествие по мятежным областям страны, где восставшие контролировали все дороги, сжигали замки – страна возвращалась в Х-й век.

Желая избежать опасных столкновений, двор решает отправиться водным путем и спускается по Роне на двух кораблях, уставленных пушками. Единственным происшествием за все путешествие была потеря багажа королевы Наваррской.

Открывая заседание Штатов в церкви Шартрё в Виленёв-лез-Авиньон, Генрих произносит блистательную речь.

У него от природы был богатый дар красноречия: немногие ораторы того времени могли так, как он, подчинить себе аудиторию.

Увы! Четыре королевские армии, которым было поручено остановить мятежников, оказались не столь удачливы. Проведенная по всем правилам осада не заставила сдаться Ливрон, маленькую крепость, откуда гугеноты терроризировали все графство. Дофине был превращен в неприступную крепость, а Данвиль, чтобы еще больше досадить своему королю, развлекался, атакуя Сен-Жиль, что у самых стен Авиньона.

Эти унижения ожесточили Генриха. Всего за несколько недель судьба разрушила радужные надежды, которые он питал еще совсем недавно. Когда он выезжал из Кракова, впереди его ждали любовь, популярность, слава. Теперь возлюбленная его умерла, а подданные наносили ему оскорбление за оскорблением. Под бременем этих горьких размышлений он становился вялым, неразговорчивым, неврастеничным. Отец Оже еще раз попытался вернуть его к жизни во славу Божью.

В Авиньоне, папском городе, было много монахов. Откликнувшись на предложение иезуита, они подготовили в честь его величества грандиозный религиозный парад. Босоногие, распевая гимны, шли через весь город представители разных братств. Одни предвещали близящийся Судный день, другие, воскрешая практику XIV века, яростно хлестали себя бичами. Колокольный звон сопровождал эту апокалиптическую процессию.

Король был глубоко потрясен этим зрелищем. Его итальянская душа всегда живо откликалась на зрелища, где мистицизм сочетался с чувственностью. И он сам присоединяется к кающимся, полагая, что так ему удастся уйти от злого рока.

Близилось Рождество. Генрих, исполненный решимости показать всему миру, сколь крепка его вера, организует гигантскую процессию, в которой должен принять участие весь двор. Сам он идет впереди, с босыми ногами, подставив грудь ветру. Знатные дворяне, придворные дамы, суровые министры – все следовали за ним. Это длилось почти весь день. К вечеру странное неистовство овладело этой толпой, доведенной до экзальтации. Молодые дворяне, обнаженные до пояса, начинают до крови хлестать себя ремнями в приступе набожного мазохизма.

Потрясенная Франция видит своего короля во главе этой фантастической процессии… и не понимает.

Но благодаря этой затее страна по крайней мере избавилась от кардинала Лотарингского: этот достойный священнослужитель, в пятьдесят лет сохранивший такую же шелковистую кожу, как у его племянницы Марии Стюарт, стал подражать молодым людям, простудился и уже не оправился.

Смерть этого прелата, возглавлявшего партию Гизов, сильно облегчила отношения королевского дома с партией католиков. Екатерина Медичи, которая в течение последних пятнадцати лет боялась этого человека больше всех остальных, никак не могла поверить, что она от него освободилась. И по ночам заклятый враг являлся ей в кошмарных снах, увлекая королеву-мать за собой в царство теней…

Но религиозные процессии не принесли ни удачи лагерю сторонников короля, ни успокоения сердцу монарха. Перед ним замаячила новая угроза – угроза женитьбы, и мысль эта жестоко терзала его. Откладывать женитьбу больше было нельзя. Общественное мнение, и так не слишком благосклонное к Генриху, не могло смириться с его безбрачием, из-за которого герцог Алансонский продолжал оставаться наследником короны, что в будущем могло таить немало угроз. Значит, следовало принести себя в жертву и заменить Марию другой – спустя всего два месяца после ее смерти.

Генрих не мог с этим смириться. Перспектива разделить жизнь с надменной, требовательной принцессой, возможно, ревнивой, наполняла его ужасом. В какой-то момент он хотел решить эту проблему, женившись на сестре короля Наваррского, Екатерине де Бурбон, женщине сухой и суровой; острый ум был ее единственным привлекательным качеством. Королева-мать смертельно ненавидела детей Жанны д’Альбре, потому что предсказания говорили, что они сменят на троне династию Валуа. В крайнем случае, она предпочла бы свою собственную внучку, инфанту Исабелу, дочь Филиппа II и несчастной королевы Елизаветы, умершей в 1568 году, в возрасте 22 лет. Но король не желал даже разговаривать о невесте, которой исполнилось семь лет.

Тогда-то и возник в памяти Генриха образ мягкой и робкой девушки, на которую он произвел такое большое впечатление в Нанси.

Он сразу понял, что это – идеальная невеста. Бедная, не очень красивая, преследуемая мачехой, Луиза де Водемон Лотарингская была именно то, что нужно. Нежная, покорная, набожная и добродетельная, она сумеет окружить своего мужа теплом и не станет покушаться на его свободу.