И голубые язычки, которые так нежно ласкали ее, отделились от ее скрытого бархатом тела и обратились в сторону идола. Едва живая от слабости, отдав почти все свои силы пламени, Джирел тем не менее удвоила свои усилия. Пламя, отделившееся от нее, вытянулось и по огромной мерцающей дуге поднялось к голове огромной черной статуи, нависающей над Джирел.
Откуда-то издалека до нее донесся низкий, рокочущий голос Пава:
— Джирел! О Джирел! Не делай этого! О дурочка, остановись!
Голос его не был голосом человека, испугавшегося за свою жизнь,— нет, так кричат, когда хотят предупредить об опасности.
Но Джирел сразу забыла об этом, сейчас она слепо подчинялась одной цели: погасить пламя, осеняющее голову идола. И если еще и оставались в ней какие-то силы, она постаралась перелить их в голубоватую дугу, которая перекинулась от нее к статуе.
— Джирел! Джирел! — рокотал, словно отдаленные раскаты грома, низкий голос Пава из-за плотной пелены тумана, в которую ее погрузила слабость.— Остановись, ты ведь не знаешь...
И тут порыв ледяного ветра унес его слова.
— Ш-ш-ш! Скорее! Скорей же! — зашелестел едва слышно замогильный голос ведьмы в ее ушах,— Не слушай его! Не дай ему себя остановить! Он не сможет причинить тебе вреда, пока горит синее пламя! Давай же, торопись!
И Джирел послушалась. В полуобморочном состоянии, не видя ничего перед собой, кроме голубоватой дуги, она продолжала сражаться. Она вновь и вновь вливала в дугу свои силы — откуда только они брались,— и она становилась все длиннее, поднимаясь вверх огромными скачками, пока наконец голубые языки пламени не смешались с красными и сияющая корона не начала тускнеть. Сквозь туман полубеспамятства до нее донесся крик Пава. Его низкий, рокочущий голос был полон отчаяния.
— О Джирел, Джирел! Что ты наделала!
Ликование охватило ее. Все ее существо накрыло горячей волной злости на Пава, и новые силы, словно вино, разлились по ее жилам. Мощным взрывом ярости она выбросила всю вновь обретенную силу, до последней капли, туда, куда протянулась голубоватая дуга. И вот, упоенная торжеством, она увидела, как пламя замигало. На мгновение все погрузилось в мерцающий полумрак, потом свет погас, не стало ни красного, ни голубого пламени. И наконец раздался оглушительный грохот, словно небеса обрушились на землю, и настала полная темнота.
Совершенно больная, разбитая, слабая и полуживая — настолько сильно было напряжение всех ее внутренних резервов в этой борьбе,— она услышала, как откуда-то издалека Пав, хоть и не произнося слов, зовет ее. Непроглядная тьма сгустилась вокруг нее, она словно оказалась на дне океана, и огромная толща воды больно сдавила все ее существо. Под гнетом этой тьмы она едва слышала голос, взывающий к ней. И несмотря на то что все чувства в ней притупились, она поняла, что случилось нечто непоправимое. Неимоверным усилием воли Джирел заставила себя вслушаться в то, что пытался сообщить ей далекий голос.
Да-да... он пытается что-то произнести, что-то сказать ей, донести до нее что-то бесконечно важное. Голос его все меньше походил на человеческий, звуки были все менее членораздельными, превращались в мощное рычание, рев. Так, наверно, говорил бы тайфун, если бы мог говорить.
— Джирел, Джирел, зачем ты...
Вот и все, что ей удалось разобрать, слова его утонули в оглушительном реве — это был голос самой вечности.
Мощный поток ее хлынул, заполнил мрак и смешался с ним. Невыносимый рев оглушил Джирел, и черная тьма своей тяжестью буквально придавила ее к земле.
Сквозь ревущую пустоту пронесся мощный порыв ветра, принеся с собой запах склепа. Джирел хотела отвернуться, но, к ее полному изумлению, тело перестало слушаться. Она не могла больше двигаться, она была совершенно беззащитна в громыхающей тьме, несущей ей невыносимые муки, этот грохот разрывал ей мозг, каждая клеточка ее тела вопила от боли. Сознание ее стало постепенно тускнеть — так угасает пламя.
Теперь и поворачиваться, двигаться не имело никакого смысла, ибо пространство словно исчезло. И тем не менее яростный порыв ветра хлестнул ее по щеке, и перед ней словно распахнулась дверь, через которую хлынул невыносимый холод, и в потоке его она увидела плывущую во мраке фигуру в белых одеяниях, фигуру, которая не отбрасывала тени, ослепительно белую, без единого темного пятнышка. Несмотря на ужасный, невыносимый рев чистой энергии, низкий голос мертвой ведьмы звучал ясно и холодно, и эхо тысячами голосов сопровождало его, как бы отражаясь от стен бесчисленных склепов. Несмотря на кромешный мрак, череп ее сиял; глазницы, словно затянутые паутиной, где скрывались липкие тени, горели мертвенным светом, который шел из глубин ее белого, словно пораженного проказой черепа. Ведьма смеялась.
— Какая же ты все-таки глупая! — Холодный, как воздух склепа, голос ее был полон презрения.— Эх ты, самонадеянная дурочка! Неужели ты и в самом деле вообразила, что мы, жители иных миров, станем заключать с тобой сделки? И ты поверила, будто Пав — Пав! — может умереть? Ну конечно, откуда тебе, с твоим жалким умишком, было знать, что тот Ромн, который ты видела, был всего лишь иллюзией, а Пав только на время принял облик человека. Глупая, дерзкая земная женщина, мелкая душонка, в голове у тебя одна только ненависть и месть, разве смогла бы ты править Ромном? Ты теперь видишь, что Ромн — это сама Тьма! Ведь эта поглотившая тебя ревущая ночь, которая не имеет ни пространства, ни формы, лишенная света, изначальная,— это и есть Ромн! А Ромн — это Пав! И страна, по которой ты бродила, и горы, и равнины, которые ты там видела,— все это Пав, как и жалкое человеческое тело, в котором он предстал перед тобой. И черная его борода, и его высокомерие — все это иллюзия, как и камни, деревья и черные воды Ромна. Пав — это Ромн, а Ромн — это Пав; все это одно целое, из которого были явлены перед тобой все эти образы. Так что трепещи — как только я закончу говорить, ты умрешь. Ибо ни один человек не может оставаться живым в Ромне, когда он предстанет перед ним в своем истинном обличье. Участь твоя была решена, еще когда ты, пылая нелепой жаждой мести, погасила пламя вокруг головы статуи.
Лишь сила этого пламени могла создать и сохранять тот образ страны Ромн, который ты видела. Пламя своим светом придавало образам Ромна и Пава видимость реальности, не позволяло Тьме раздавить твою ничтожную душонку, обитающую в этом кусочке слабенькой, мягкой плоти, которую вы называете телом. Сейчас это же самое делает мой голос. Едва я умолкну, едва стихнет дыхание гробниц, ты умрешь.
Раздался холодный, презрительный смех, тьма закружилась вокруг Джирел, и страшный рев сотряс ее мозг. Значит, это и есть голос Пава?
— Но прежде чем ты умрешь,— вновь услышала Джирел низкий, ледяной голос,— я хочу показать тебе, что ты вознамерилась уничтожить. Я хочу, чтобы ты увидела Великую Тьму, которая и есть Пав и Ромн, чтобы ты увидела ее отчетливо и ясно, чтобы ты поняла, какой возлюбленный был у меня. А ты вздумала соперничать со мной. Неужели ты, столь кичившаяся своей человеческой силой, вообразила, будто сможешь хоть одно мгновение вынести зрелище того ада, который и есть Пав!
Едва прозвучало последнее слово, как утих ледяной ветер и наступила полная тишина, и во тьме, которая была чернее самой черной ночи, в той тьме, где человек не владеет более своими органами чувств — ни зрением, ни слухом, ни осязанием, Джирел вдруг увидела...
Перед ней предстала сама Кромешная Тьма. Дольше одного мгновения ни один человек не может вынести этого зрелища. И Джирел созерцала Кромешную Тьму всего миг. Кромешная Тьма оглушала, ее невыносимый рев не был похож ни на что. Его можно было бы сравнить с невыносимым жаром, но и это сравнение слитком слабое. Джирел вспомнила, как опалила ее тьма, льющаяся из глаз Пава, но та палящая тьма в его взоре была лишь отражением этой бесконечной энергии. Пламя было воплощенной тьмой, и все ее существо содрогнулось от невыносимой боли.
Не было сил выносить это зрелище... Невозможно существовать рядом с этим... Она закрыла глаза, но и это не спасло ее от созерцания Кромешной Тьмы. В тот краткий миг, пока она видела ее — через сомкнутые веки и притупленные чувства, ощущая каждой клеточкой своего тела это жгучее пламя,— вдруг все задрожало — все мироздание — и она сама содрогнулась; мощная вибрация исходила от того Великого, что не имело ни формы, ни размера, ни материальности. Ее опалил жар, который не был слишком горячим, чтобы повредить ее телу, но душа ее была опалена им. На голос это жаркое колебание было вряд ли похоже, но в нем содержался некий смысл. Каким-то чудом ей удалось понять его:
