— Дело твое… — Жаркий всмотрелся в открытое лицо собеседника и добавил: — А теперь за молодого, что ли, ладишь?

«Сказать? Не сказать? — подумал Яков. — Будто что не след… Может, уж пронюхал как, а то сам Александр Дмитрич капитану своему или в городе кому сболтнул… Никак сказать надо…» — и промолвил:

— Не то чтоб ладить, а сватал тут один офицер.

— Не постоялец ли?

— Он.

— А родня его как? Они ведь господа благородные, не нам с тобой чета.

— Поехал к матери благословение просить. Получит, так уж и перечить не стану, — отвечал простодушный Подтягин.

— Так, так… Ну, совет да любовь… — по-волчьи оскалился Егор Герасимович и поднялся уходить.

Поздно вечером, уже въехав в город, майор вдруг приказал ямщику везти его не домой, а к Акличееву.

Собираясь баллотироваться в уездные предводители, полковник снял квартиру в одном из лучших городских домов и поговаривал, как вскоре ее заново отделает и какой даст в ней обед дворянству. Пока же проводил здесь дня два в неделю «для рассеяния от деревни».

Жаркий застал приятеля дома, в одиночестве раскладывающим перед сном пасьянс.

— А, здорово, брат… — сказал полковник, мельком взглянув на вошедшего, подставил ему круглую щеку для поцелуя и вновь обратил глаза к картам. — Откуда бог несет?

— Прямо из округа. Замучила служба проклятая.

— Закусить не хочешь ли? Эй! Кто там есть?!

— Нет, спасибо, домой сейчас поеду, устал… Но у меня к тебе дело, просьба даже.

— Слушаю с превеликим вниманием, — проговорил Акличеев, все не поднимая глаз от неподвижных карт в «заевшем» пасьянсе.

— Скажи, не знавал ли ты в Питере семью генерала Вербо-Денисовича? — спросил майор.

— Денисович… Денисович… — повторил Акличеев, перекладывая карты. — Денисовича, говоришь, не знавал ли? — Он с видимым сожалением оторвался наконец от пасьянса. — Как же, знаю одного, кутили как-то вместе, даже на «ты», кажется… Но тот, помнится, в Варшаве служит, адъютант чей-то… Хлыщеват, знаешь ли, и без размаха — души русской не видать. Впрочем, говорят, человек ничего себе. Так что же с ним?

— С ним-то ничего пока, но как ты полагаешь, понравится ему, если брат его родной на солдатской дочке женится?

— Нет, натурально, не понравится, — сказал полковник, не задумываясь.

— А ты не мог бы ему от себя написать, чтобы этакое дело предупредить? — продолжал майор.

— Да где же это? Ты толком разъясни. Что за брат? — спросил Акличеев.

Он в последний раз взглянул на пасьянс и решительно отодвинулся от него, чтобы внимательно слушать.

И Егор Герасимович рассказал, что у его ближнего друга и старого боевого товарища, который так и остался в нижних чинах, есть дочка-невеста, которую он, майор, знает с малых лет. Что товарищ его служит поблизости в округе, в дочке души не чает и вот нынче просил совета да помощи по такому делу. Стал к нему на квартиру поручик Вербо-Денисович, из инженеров, начал за дочкой увиваться, недавно же и жениться обещал. Между тем родители, люди простые, очень опасаются, что выйдет из этого для девушки одна срамота, а если и женится поручик по молодости да с жару, то потом от чиновной его родни неприятностей не оберешься, и сам он, обдумавшись, никакого счастья дочке их не доставит, а верно, бросит ее так или этак, и останется она ни при чем. А потому отец с матерью будто и просили майора, как старого друга, нельзя ли придумать такие меры, чтобы перевести поскорее поручика в иное место или хоть задержать его подольше в Петербурге, куда он сейчас поехал на три недели. Они же за это время дочку образумят и тем предотвратят неминуемое для нее несчастье.

— Гм… Дело действительно глупое, — сказал Акличеев раздумчиво, выслушав всю историю. — Но коли этот поручик на брата похож, то навряд он на девушке простой женится, не таковский… Тогда, выходит, мне и писать этому-то варшавскому нечего… Разве только Стариков твоих пожалеть…

— Вот именно, — поддержал Жаркий. — Ты только напиши, что, мол, слышал стороной, но от верных людей, что братец ваш сбирается на простой девке, солдатской дочке, жениться, так чтобы ваша семья свои меры взяла, подольше его в Питере задержала, пока не одумается… Больше ведь ничего и не надобно.

— Что ж, это можно, — согласился Акличеев. — Завтра же и напишу.

Егор Герасимович стал прощаться, приятели расцеловались.

— Вот я и говорю, Егорушка, что у тебя душа самая благородная, — прочувственно сказал Акличеев. — Видишь, и в штаб-офицеры вышел, и обществом почитаем, и имуществом порядочным владеешь, а все старых товарищей не забыл… Одно тебе посоветую, для полного совершенства выучись-ка пасьянс раскладывать. Не поверишь, как это успокаивает… И для пищеварения отменно хорошо…

«Ладно, — усмехнулся про себя майор, выходя на улицу. — Мне мой-то пасьянс поважнее, и ты в нем, того не подозревая, сам не больно-то за важную карту нынче пошел… Авось коли мать генеральский сынок умолит, то уж братец да сестрица семейного бесчестья не попустят… А я, выждавши, чтоб он на попятный пошел или вовсе сгинул, снова свое дело поведу, да уж поумнее теперь, с подарками да ласковыми словами… Будет моя Настя-то…»

А поручик между тем был уже в Петербурге. Ранним утром, обдумав дорогой план действий, проехал он прямо на Садовую к дяде. Тут все было по-прежнему: канарейки, книги, модели мостов. И сам хозяин, уже вставший, выбритый и одетый, встретил племянника радостно и гостеприимно. Впрочем, Александр Дмитриевич оговорился сразу же, что если мать и Лили обидятся, зачем он не у них остановился, то надо будет сегодня же перебраться на Литейную.

Но сестра, к которой он отправился в тот же день после полудня, хоть и попеняла немного, почему не к ним приехал, сделала это скорее для проформы, позвала завтракать и обедать, когда пожелает, и тотчас ушла одеваться, чтобы ехать к кому-то с визитом. Бывший тут же муж ее тоже сказал несколько любезных слов. Он по-прежнему хорошо шел по службе, был уже директором департамента и с явным удовольствием сообщил, что получил недавно вторую звезду и к пасхе ждет чина тайного советника.

Мать, слегка простуженная и потому с неделю не выезжавшая, прослезилась при появлении сына, усадила у своих кресел и тотчас стала рассказывать, как и через кого она думает вскоре устроить ему перевод в Петербург, а также, что Nicolas писал ей о своем намерении жениться на графине Флигельдорф, какая у нее «порядочная» родня и богатое майоратное имение близ Гродно.

Речь свою генеральша прерывала только затем, чтобы выбранить старого лакея, вставившего свечи не в тот канделябр, который она приказывала себе подавать, и во второй раз, чтобы послать неотлучно находившуюся около приживалку из чиновничьих вдов за лекарством и мантильей в свою спальню.

Сын молча наблюдал ее — разодетую, завитую, надушенную, говорливую и самоуверенную. За полтора часа, проведенные около матери, Александр Дмитриевич получил еще беглый укор за сломанную ногу, которая помешает ему некоторое время танцевать и вообще быть «приятным кавалером», да услышал перечень всех новых лиц, кто ездит к его сестре и к самой генеральше. Но за те же полтора часа он с горечью понял, как несбыточны и смешны были его надежды, что мать поймет его любовь к Насте. Он ничего не сказал ей и ушел задолго до обеда, сославшись на дорожную усталость.

Медленно, чуть прихрамывая, проходил он по Литейной, Владимирской, Чернышову, через каменный мост с будками и цепями, по узкому Апраксину, поминутно подымая руку к киверу и рассеянно вглядываясь в мелькавшую мимо городскую жизнь.

Смеркалось. Фонарщики, влезши на лесенки и накрывшись рогожами, зажигали тусклые фонари, в лавках и домах освещались окна. По посыпанным песком панелям шли люди. По гладко укатанным мостовым неслись блестевшие лаком и стеклом кареты, летели, закидывая прохожих снегом, окутанные паром рысаки, трусили убогие «ваньки», тянулись обозы с кладью. Город был полон гомона, визга полозьев, крика торговок, разносчиков и кучеров. Но все это не казалось поручику ни привлекательным, ни красивым, ни радостным.