Среди товарищей Яшиного детства, с которыми теперь охотно он виделся, первое место занимал Кирюшка Березин. Вместе они в школе сидели и раков ловили, с горы катались и в лес ходили, страшные небылицы друг другу рассказывали и дедовские повествования про походы слушали. Считали их почти неразлучными и звали Верба да Береза. Расстались приятели, когда Яша уехал в город учиться. Но на каникулах опять дружба оживала. Береза был паренек совсем одинокий, отец и мать померли подряд, когда было ему лет десять. Жил он с тех пор у дяди, исправного мужика, не то за родню, не то за работника.

В эту осень встретились приятели душевно, вечерами часто виделись, и Кирюшка без устали расспрашивал Яшу о всякой всячине. Когда же совсем доверился, то поведал, что приглянулась ему девушка из соседней деревни, но жениться он не решается, потому что хоть и сохранил отцову избу и надел, да скотины и денег на обзаведение нету нисколько. Дядя ничего ему за работу не давал, кроме одежды да харчей. Дешевого батрака нашел. А девушка тоже из бедной семьи.

Видел Яков Александрович и ее, — ходил с Кириллом в ту деревню на «супрядки», — и очень она ему понравилась.

Это было до поездки в Нарву, а на обратном пути, под влиянием размышлений о жизни родителей, Яков Александрович решил, что надобно Березу женить. То есть, собственно, уговорить его взять денег, благо осталось у него еще из заработанных рублей сто. Потом, если сможет, отдаст когда-нибудь. А самому так или иначе скоро на новом месте начинать служить. Значит, и деньги будут. Нельзя же в самом деле допустить, чтобы хорошие люди из-за ста рублей каких-нибудь не могли соединиться, а сохли порознь.

Решил и сделал, уговорил Кирюшку. Условились, что свадьба будет после святок и Яков Александрович дружкой. Сказал Кирилл девушке, перетолковал с ее отцом. Все шло хорошо. Расцвел Береза. Продажного коня присмотрел, да дядя кое-что дать обещался… Радовался с ним и Яков Александрович.

Но вдруг, в средних числах декабря, приходит к приятелю Кирюшка днем, чего раньше никогда не случалось. И нету на нем лица. Учитель испугался.

— Не со Стешей ли что? — спросил он первое, что бросилось в голову.

— Нет, — говорит Кирюшка, — с нею пока ничего, а со мною худое случилось.

— Заболел, что ли?

— В солдаты мир сдает.

Оказывается, объявлен набор, и только что сход постановил его, как сироту и своего хозяйства не имеющего, сдать от села Высокого.

А в тогдашней деревне истинно:

Хоть сроки солдатчины стали уже не николаевские, служили только семь лет, да представления-то деревенские были еще старые, воспитанные двадцатипятилетней службой.

На сходе, может, и действительно думали, что выть по Кирюшке будет некому, но Яков Александрович знал, как все выходило скверно. Этакие радужные мечты, и вдруг…

Ничего не нашелся тогда сказать учитель, так был поражен.

Сунул Кирюшка приятелю в ладонь недавно взятые деньги.

— Пойду к Стеше прощаться, — говорит. — Послезавтра в город везут.

И как ушел, ужасно Якову Александровичу скверно стало. Места в избе не находит. Вышел во двор. Стал с остервенением дрова колоть. А в голове вопросы: что делать? Неужто никакой помощи нельзя ему оказать? Сначала ничего не придумывалось, потом вдруг осенило, даже колоть перестал: нанять кого-нибудь за Березу в солдаты!.. Это тогда делалось очень часто и разрешалось. Стал прикидывать, но увидел, что никого нет на селе подходящего. Разве в город с ним ехать да там искать? А если и там нет?.. Взялся снова за дрова. Так и ухает под колуном. Но вот опять остановился, выпрямился: «А что, если самому вместо Кирюшки служить пойти?! Ведь это, может статься, случай во всю жизнь единственный, чтобы полубарское обличье скинуть и по-настоящему в народную шкуру влезть. Не расспрашивать по-летнему, как, мол, живете да как страдаете, а самому испытать все, что на мужика в солдатчине ложится, бок о бок с ним года два-три прожить. Или ста рублей, легко заработанных, не жалко, а себя жалко? Да и что делать этой зимой? Места учительского нет, поступать учиться опоздал. Все равно надо от деда уезжать и где-то найти работу, в которой первым условием сам ставил близость к народу… Так вот она, близость-то… Ну и что же? Сробел? Дед небось не сробел за брата пойти. А его служба куда пострашнее была…»

И тут же, ни слова не говоря деду, — шасть в избу, хвать пальто, шапку да в волостное правление, прямо к писарю. А это ужасный был пройдоха и взяточник, но голова острая. Яков Александрович ему прямо — так и так, прошу мир сдать меня в солдаты за Кирилла Березина. Тот сначала удивился очень, стал отговаривать: вы, мол, человек образованный, зачем это вам, то да се… А Вербов опять свое: хочу так поступить, а миру все едино, кто пойдет. Чем я не рекрут?

Писарь задумался на минутку, и Яков Александрович уже решил, что сейчас согласится, но вдруг он сказал:

— Нет, это совершенно невозможно-с. И поступок ваш хорош, и служить бы вам по нынешним порядкам не столь трудно-с, как лицу с образованием, и очень я вас уважаю, но ведь вы сами должны понимать, что это невозможно…

И этак улыбнулся скверненько.

— Но почему же? — спросил Яков Александрович. — Раз мы ровесники и односельчане?

— А потому, что вы хоть и точно наш односельчанин, но как потомственный дворянин мирским рекрутом быть не можете.

Вербов опешил. Верно, ведь. И ответить нечего. Повернул и пошел из правления. И еще хуже стало на душе: «Дворянин! Вот где, брат, твое дворянство сказалось! Хоть и солдатка-мать тебя родила, а отец, ефрейтором на войне убитый, тебе это почетное звание оставил».

Шел и бесился. И конечно, немало оттого, что писарь-прохвост почел, наверное, что молодой учитель из дворянчиков покрасоваться благородными чувствами к нему явился, наперед зная, что ничего из этого выйти не может. Так ведь и сказал: «Сами должны понимать, что это невозможно…» А все горячка! Не подумавши почти, побежал, не посоветовался ни с кем…

Пришел домой, скинул пальто, сел на лавку. Входит дед. Посмотрел и спрашивает:

— Что такое, ты как из бани?

Яков Александрович было:

— Ничего, так.

А он:

— Нет, не ничего, а что-то с тобой стряслось, рассказывай толком.

Сел рядом да по голове его рукой, как бодливого козла. Не выдержал Яков Александрович, чуть не расплакался от обиды и все дело рассказал.

Выслушал дед и спрашивает:

— А сколько лет теперь служба?

— Если по набору солдатом — семь лет, — отвечал Вербов, — а если сокращенная по образованию, как я могу идти, то года два или три, кажется. И ты пойми, дедушка: Кирюшке-то ведь если на службу идти, то и невесту потерять, и в хозяйстве разорение полное. Разве не справедливей мне за него послужить?

Дед внимательно поглядел на внука:

— А каяться не будешь, коли солоно придется? Глупостей каких не наделаешь? Не забалуешь с тоски, пить не станешь?

— Нет, каяться не буду, это твердо. А насчет глупостей, наперед не знаю, только думаю, что не запью.

— Что ж, коли так, — сказал дед, — то и верно было бы тебе справедливо за него послужить. Ему вроде смерти, а ты два-то года как-нибудь прослужишь.

Наутро поехали они в город. Там пошли прямо в воинское присутствие. И окажись оно в том самом доме с колоннами, который по-прежнему военному ведомству принадлежал, но только в нижнем этаже, в темноватых сводчатых комнатах. Дед, много уже после, говорил, что сердце у него екнуло и представились разные тревожные предчувствия, — но тогда и виду не подал. Приемщик был молодой штабс-капитан. Яков Александрович объявил ему свое желание, что хочет, мол, за родственника женатого послужить, и хотя по бумагам дворянин, но нельзя ли как это обойти. Офицер был не без души, но неопытный. Романтика этакая ему понравилась, он порылся в каких-то инструкциях и, только разобравшись в «букве закона», отказал. Яков Александрович стал его упрашивать и уговаривать. Штабс-капитан кликнул на совет старшего писаря. Явился канцелярский волк из николаевских служак, с седыми щетинами по всему лицу и с гусиными перьями, торчащими за обоими ушами. Выслушал все объяснения учителя и говорит офицеру: