Потом, незаметно, Яков Александрович задремал… Очнулся оттого, что кто-то ласково тормошит и потряхивает его, охватив за плечи. И еще не открывая глаз, узнал деда по старому вкусному запаху смолы, воска, а главное, ржаного хлеба, которыми отдавало близкое, теплое дыхание. Так, еще до конца не проснувшись, почувствовал, что он дома, что хорошо ему и спокойно…

— Яша… Яшенька… Что-й ты тут биваком-то стал? Разве можно на крыльцах спать? — говорил дед, присевши около и продолжая тормошить его и гладить по волосам.

Яков Александрович сразу вспомнил все.

— А тот где?

— На печку поклал… Да, брат, дела… Вот чудеса-то… И смерть помиловала, да что от его осталось? Память одная, подкладка линялая… А ведь богатырь был, я к ему в рекрутах пристраивался… Жизнь-то вроде сказки выходит… Ну, пойдем, закусим чем бог послал. Хоть у меня без Матвеевны плохо хозяйство стало…

Они встали и пошли в избу.

— Ты, Яшенька, не греми, — сказал дед у двери. — Пусть погреется да поспит, хоть навряд жилец. Духу у его настоящего к жизни не видать…

Но дед ошибся. Егор Герасимович не умер. С неделю лежал на печи тихо-тихо, только иногда кашлем закатывался.

Вообще, жизнь в дедовском домике шла как будто совершенно по порядку. Хозяин работал не покладая рук по теплому еще времени в своем сарайчике, исполняя какой-то спешный столярный заказ, а Яша занялся перекопкой огорода, чтением томика Писарева да повидался несколько раз с приятелем детских лет Кирюшкой, жившим через пять домов.

Но больной старик, лежавший на печи, занимал мысли деда и внука, хотя, как бы по безмолвному уговору, о нем почти ничего не говорили. Яша замечал, что первые дни после его появления дед часто задумывался, замолкал среди разговора, хмурился, крутил головой и даже, оставаясь один у верстака, что-то порой приговаривал. Видно, решал что-то про себя. А потом ничего, успокоился, опять лицо просветлело. И, считавший себя совершенно взрослым человеком, Яша, все эти дни тоже напряженно думавший, как ему отнестись к страннику, почувствовал, глядя на деда, облегчение и уверенность, что теперь и он найдет нужную линию.

Занимала Якова Александровича и необычайная судьба майора Жаркого. Ждал от деда пересказа того, что услышит он от старика.

— А что, дедушка, коли соседи спросят, что ж про него говорить? — осведомился учитель дня через два после приезда.

— Отвечай, что зашел странник неизвестного звания да захворал, — отвечал дед. — Сказать можно, что Егором кличут. Кто его здесь попомнит, коль и увидят?

Но спустя несколько дней, когда кто-то из заказчиков столярных поделок зашел в дом, Яков Александрович услышал, как дед назвал Егора Герасимовича Яковом Семенычем. Он хотел было поправить, но дед подмигнул — молчи, мол. А потом на дворе пояснил:

— Дал он мне нонче пачпорт свой в волостное правление на показ снесть, — так ведь, оказывается, он-то и впрямь помершим числится, а бумаги выправлены на дворового человека предводителя Акличеева, Якова Семенова. Уж такое стечение вышло, что и тут ему бог напоминание по вся дни дал, про меня да про тебя… Видать, полный ковшик горя хватил. Ужо, может, и расскажет еще что… А пока пущай отлежится, да в себе самом, коли сумеет, сыщет, чем ему дальше дышать…

— Как это «дышать», дедушка? — не понял Яков Александрович.

— Да видишь ты, шел он, шел, никак два года, только, поди, и гадал, что тут да как? Ну вот и доплелся — увидел. Да не просто, а претерпел души смятенье. Перво там, на дороге-то с тобой, а потом и со мной встреча, тоже не легко. Ну, ладно — дошел. Будто всему и конец, умереть думал. Ан — нет, живуч человек. А чем жить-то? К чему руки да сердце приложить. Это еще сыскать надо… Кабы я его лаской да любовью, как дружка прежнего, встретить мог, вспомянуть вместе что хорошее, вот бы и было тут ему настоящее место. А у меня нету ему ничего. Улеглось за двадцать-то лет сердце, но хоть и жив он остался, да истинно помер для меня и не воскреснуть ему вовек. Жаль, как скотину, как пса, прости господи, какого старого, замерзлого, а больше и нет ничего. За порог не погоню, а захочет уйтить — держать не стану. Только куда иттить-то ему? Особенно на зиму глядучи. Не в Сибирь же обратно? Акличеев-полковник помер давно, а окромя того у него ни души тут не было… Ну, да как подправится, то сам покажет, что делать надумает.

И вот, как-то утром, Яков Александрович увидел странника уже не на печи, а около нее, пекущим ржаные лепешки к завтраку. Поклонился вошедшему юноше и продолжал свое дело. Сев на лавку и украдкой на него поглядывая, учитель рассмотрел сухое, сосредоточенно и бесконечно усталое лицо.

И тело, за дни болезни еще похудевшее, совершенно один: остов, под дедовской широкой рубахой.

Так и зажили они втроем — три Якова. Яков Семенович ничего почти не говорил и, часто, глухо покашливая, или лежал на печи, или чем-нибудь занимался по дому. То со стряпней возился или горницы убирал, то лучину щепал и сушить раскладывал, а то и двор одной рукою пытался подмести, хотя был еще очень слаб. Видно, любил он чистоту, порядок, деятельность и старался принести пользу. Но само его присутствие вносило в быт дедовского дома какую-то, неизвестную здесь доселе мрачную напряженность.

«Конечно, жалкий старик и, очевидно, очень несчастный. Но ведь совсем нам чужой, словно призрак какой-то между нами движется», — думал, глядя на безмолвного странника, Яков Александрович. Коробило учителя и то, что он не мог свободно обо всем говорить с дедом, например о матери. При страннике вообще многих тем они оба избегали и отводили душу в сарайчике или на огороде. Однако Яков Александрович все же заметил, что при малейшем упоминании об Анастасии Яковлевне странник замирал, настораживался. Глядя на двух стариков, бывавших теперь часто рядом, Яков Александрович не раз думал о том, как не похожи друг на друга эти два ровесника, былые товарищи, инвалиды одной войны. Яков Семенович на вид деду в отцы годился. Хилый, сгорбленный, с потупленным или исподлобья смотрящим взором, не то мрачным, не то страдальческим, с бесчисленными глубокими морщинами, с беззубым ртом, часто что-то будто шепчущим или жующим и никогда не улыбающимся. И рядом дед — прямой, ясный, чистый какой-то… «Вот они, пошедшие разными путями люди, — думал учитель. — Вот какова старость, коли в жизни все было «по-гренадерски».

Оставаясь одни, старики, должно быть, кое о чем все-таки разговаривали, потому что однажды, когда Яша с дедом пошли к бабушке на могилку, инвалид сказал:

— Вот, брат Яша, уж истинно чудная доля Егору Герасимовичу, то бишь Якову Семеновичу, выдалась. Много он людям горя доставил, да и самому крепко отлилось. Прямо, можно сказать, с того света вытащили да заново пустили лямку тянуть. Выстрадал один раз все, что судьба положила, и наказание земное принял, и помер было с полной смертной мукой, — ан нет, сжалился добрый человек да и заставил еще двадцать лет маяться.

И вслед за таким вступлением дед рассказал, как Акличеев увез умирающего Егора Герасимовича из острога, как выходили его и отправили из старосольских мест в дальние края с видом на чужое имя. Но последующих событий этой второй жизни своего нежданного гостя Яков Федорович пока не знал.

— Ну, а все-таки, что же он дальше-то делать думает? — спросил Яша.

— А кто же его знает? — развел руками дед. — Сбирается в город, на Акличееву могилку сходить, а потом будто на богомолье куда-то… Выпадет, говорит, снежок, и пойду. Только слышишь, как ночами его кашель-то бьет…

Но Яше по ночам так сладко и крепко спалось, что он ничего не слышал.

Прожив в Высоком недели три, Яков Александрович решил поехать в Нарву повидаться с матерью. И еще надо было похлопотать в Новгороде об определении на учительское место в своей губернии. Ехал без приключений, но очень волновался последнюю часть пути. Шутка сказать, столько лет не видались!

Встреча с матерью вышла самая счастливая. В первый день они почти не разлучались. Яков Александрович всюду ходил за нею следом, присаживался в кухоньке, пока стряпали, увязывался сопровождать в лавку, помогал снимать с веревок на дворе просохшее стираное белье. Ему радостно было слышать ее голос, глядеть в дорогое лицо, хоть и замечал, как постарела.