«Неужто я откажусь от нее?.. И ради чего?.. Ради такой жизни, как у сестры, у старшего брата с его графиней, или ради одинокой старости, как у дяди? — думал Александр Дмитриевич. — Упустить единственный выход, достойный человека чувствительного и бескорыстного, а гнаться за чинами, за новой каретой, за именитыми знакомыми… Не решиться на настоящее счастье, которое сама судьба предложила?..»

И перед ним вставало занесенное снегом село, сугробы, наметенные перед домами, мерцающие кой-где огоньки, дым, вздымающийся из труб в морозное розовое небо. А в крайней избе, в знакомой горнице, Настя за шитьем. Ее внимательный взгляд, ласковая улыбка, теплые, милые, чуть огрубевшие от работы руки…

В тот же вечер поручик рассказал дяде все свои дела. Тот несколько опешил от такого вороха новостей, подумал потупясь, крепко понюхал табаку, чихнул так, что спавшие канарейки испуганно чирикнули, и, утершись фуляром, сказал неопределенно:

— Ну, брат, надивил… Быстро у тебя.

— Пусть быстро. Но вы мне прямо скажите, как мне поступить? Что бы вы, например, сделали?

— Что сделал? — отозвался подполковник. — Я-то, видишь, в жизни ничего такого не сделал… — и в голосе его вдруг прозвучали грустные нотки. Но тотчас он стал расспрашивать про Настю — грамотна ли, что умеет делать, каковы отец и мачеха.

Александр Дмитриевич отвечал пространно и с жаром, однако под конец опять вернулся к вопросу, как же, по дядиному мнению, надо ему поступить.

Подполковник встал, прошелся по комнате, постоял в раздумье, глядя на полки с книгами и свои мосты, потом повернулся к племяннику и сказал очень спокойно:

— Как поступить? Да безо всякого сомнения более туда не возвращаться, сказаться по службе больным, бывать у сестрицы и в свете… Поторопить, чтобы тетушка и матушка скорее переводили тебя в здешние паркетные инженеры… Ну, а о девушке-то натурально забыть и думать. Мало ли ты их встретишь еще?

— Как мало ли?! Что вы, дядя! — закричал поручик, вскакивая. — Да неужто не поняли, что я без нее жить не могу! Как я допущу, чтобы какой-то старый майор или другой кто…

— Ну, а коли не можешь допустить, — хладнокровно остановил его дядя, — то чего же меня-то спрашиваешь? Инженер, а рассуждаешь разве гусару под стать… Хочешь, может, чтобы я удивился, как это при столь пылкой любви ты до сих пор не женат? Нет уж, того я не скажу, голубчик. И вполне уж серьезно тебе посоветую пожить здесь, обдумать все в отдалении, срок отпуска продлить, да, подождавши месяца два или три, и решиться зрело… коли не остынут твои чувства или здесь в кого не влюбишься… А ежели денег мало, изволь, на новый мундир, на кондитерские да на театры и я дам рублей триста.

— Нет, я вижу, дядя, что вы сами просто никогда не любили, — сказал возмущенно Александр Дмитриевич.

— Что ж, может статься, — бесстрастно отозвался подполковник.

— Ну вот и скажите по совести — не жалеете теперь? Не горюете постоянно, что упустили свое счастье? Отложили, верно, сами на месяцы, когда надо было спешить! — продолжал азартно племянник.

— Может статься… — повторил дядя и добавил: — Впрочем, потому и мог, должно быть, откладывать, что не было у меня твоего легковерного да спешного характера. Или оттого, может, что не встретил такой девушки.

— Ага, значит, допускаете, что коли бы встретили такую, то не откладывали бы?

— Глядя на тебя, чего не допустишь… Однако, право, не советую, лучше послушай меня, повремени с решением…

В этот вечер поручик, спавший в одной комнате с дядей и улегшийся раньше его, проснулся далеко за полночь от легких шуршащих звуков и сдержанного кашля.

Подполковник в халате и ермолке сидел за открытым бюро. Перед ним лежали, как показалось Александру Дмитриевичу, какие-то письма. Но дядя не читал их, а в глубоком раздумье смотрел на огонек одинокой свечи, озарявшей его добродушное лицо, такое грустное и спокойное.

Три дня ходил Вербо-Денисович к сестре, матери и тетке, высиживал часы в гостиной и столовой, участвовал в пустых разговорах, был представлен многим новым людям, раз сопровождал сестру по магазинам, а позже в чиновный дом на вечер с танцами и ужином, получил несколько приглашений на будущую неделю. И все это время томился и скучал беспрерывно.

Единственные приятные, но не лишенные грустных ощущений минуты пережил поручик, когда вызвался отыскать для матери начатую ею во время оно вышивку на пяльцах. Ища ее, он рылся в чулане, где было свалено все ненужное, привезенное из Москвы. Среди многих вещей, которые он помнил с детства, встретились отцовская накладка на лысину и старая шпага генерала с нарядным клинком, покрытым датами и именами сражений 1812–1814 годов. Накладку он, повертев в руках и ласково погладив, положил в какую-то коробку, а шпагу взял себе на память.

«Жаль, — подумал поручик, — что теперь другие по форме положены, носил бы я ее с честью».

А на четвертый день, застав мать одну в гостиной за утренним кофеем, Александр Дмитриевич заговорил о своем деле.

Когда он вымолвил, что думает жениться, генеральша снисходительно улыбнулась и заметила, что, пожалуй, рановато, но так как она твердо верит, что браки заключаются в небесах, то не станет мешать его счастию, тем более что теперь дети не спрашивают уже родителей, как в ее время. А главное, она знает его за разумного юношу и полагает, что он не сделает дурной партии. Хотя, верно, думает только о хорошеньком лице да о происхождении, но при расстроенном «их бедным отцом» состоянии не мешает знать, какое за его избранницей состоит приданое…

Дослушав мать до конца, поручик, уже внутренне накаленный, напрямик заявил, что партия, верно, по ее мнению, окажется не хороша, что выбранная им особа — дочь коллежского регистратора из солдат, но лучшей девушки нет и быть не может…

На генеральшу напал столбняк. Она изменилась в лице, и глаза ее закатились. Сын бросился за водой, но она, закусив тонкую губу, оттолкнула его руку со стаканом и сдавленным голосом выговорила:

— Как звать?

— Анастасия, — ответил он.

— А по отцу?

— Яковлевна.

— А прозвищем?

— Подтягина. Но к чему это? — спросил он, бледнея так же, как мать.

— Очень даже к чему, — процедила генеральша. — Значит, жена моего сына была бы Настасья, рожденная Подтягина… nee Podtiagin! Прелестно! Charmant! Дочка солдата, недавнего поротого мужика, за воровство или другое отменное качество сданного в рекруты… Достойным новым родством ты хочешь почтить свою семью! Есть чем всем нам гордиться! — Она перевела дух и продолжала: — Что же, если ты хочешь опозорить имя своего отца и мое, женившись на девке, которую тебе, без сомнения, ловко подсунули, пользуясь твоей неопытностью и глупостью…

— Матушка! — перебил умоляюще и вместе гневно Александр Дмитриевич.

— Что, батюшка?! — отозвалась она в тон. — Я очень узнаю здесь влияние твоего беспородного дяди! И советую тебе скорее одуматься, ужаснуться и понять, от какого дикого шага тебя спасает мать, которую ты не жалеешь и не почитаешь. Приказываю выбросить всю эту дурь из головы и навсегда забыть эту девку, которую следовало бы просто пороть…

— Матушка, перестаньте! — закричал он уже вне себя.

— Да, да, голубчик! И я никак не допущу этого позора. И муж Лили, и твой брат сделают все, чтобы вырвать тебя из лап этой деревенской распутницы.

Трудно сказать, что бы ответил и сделал исступленный Александр Дмитриевич, если бы на их повышенные голоса не вышла в гостиную Лили. Генеральша тотчас обратилась к ней с язвительным повествованием о «блистательных матримониальных планах» сына, налегая на «Настасью», «девку», «солдатскую дочку»…

Он бросился вон, накинул шинель и, весь дрожа, выскочил на улицу. Пройдя несколько шагов, подозвал извозчика и поехал на Садовую.

Если бы мать заплакала, опечалилась, принялась его уговаривать, оказалась бы просто жалкой, неумной старухой, поручик мог бы еще колебаться, думать, что обязан с нею считаться, что она по-своему несчастна его решением. Но теперь он видел, что она просто чужая, властная эгоистка, не только не понявшая того, что должна была понять и разделить, но еще оскорбившая Настю и грозившая ему.