Люди хлопали в ладоши, подпрыгивали — так земной человек выражал радость по поводу рождения новой силы, которая давала ему возможность освободиться от пут земного тяготения.

Танец первобытного человека продолжался несколько секунд, в которых выразился целый период эволюции за 10 000 лет. За эти несколько секунд первобытный человек вновь превратился в современного.

Солнце уже поднималось над горизонтом, когда наш караван двинулся назад к Альбукерке и Лос-Аламосу. Мы смотрели на солнце сквозь дымчатые стекла, чтобы сравнить его с тем зрелищем, которое только что видели.

«Солнце и в подметки ему не годится!» — заметил кто-то.

Когда мы приехали в Лос-Аламос, я пошел к доктору Оппенгеймеру. Он выглядел усталым и озабоченным. Я спросил его, что он чувствовал в момент взрыва.

«В это мгновение,— услышал я в ответ,— у меня в мозгу промелькнул отрывок из «Бхагавад-Гиты» — священной индийской поэмы: «Я стал смертью, сокруши- тельницей миров!»».

Никогда не забуду, какое огромное впечатление произвели на меня эти слова, сказанные поэтом и мечтателем, одним из самых культурных людей, призванным судьбой привязать выдающееся достижение человеческого интеллекта к колеснице Смерти.

В это утро за завтраком в уютной столовой «Лос- Аламос Лодж» первым заговорил доктор Джордж Кистяковский из Гарвардского университета. Хотя он сидел рядом со мной, голос его, казалось, доносился откуда-то издалека. И слова, которые я услышал, до сих пор звучат у меня в ушах:

«Можно представить, что примерно так будет выглядеть День страшного суда,— сказал он.— Я уверен,— добавил он после паузы,— что конец мира, который увидит последний человек в последнюю миллисекунду существования Земли, будет очень похож на то, что мы видели».

В наступившей тишине прозвучал другой голос — мой собственный, который также доносился как бы издалека.

«Возможно, что и так,— сказал я,— но вполне вероятно, что если бы первый человек присутствовал в момент Сотворения мира, когда бог сказал «Да будет свет!», он увидел бы нечто похожее на то, что мы видели».

Я ждал ответа, который так и не последовал, а в моем сознании промелькнул отрывок из дневника братьев Гонкур, где описывался разговор за обедом в Париже 7 апреля 1869 г. Сейчас я знаю этот отрывок наизусть.

«Они говорили о предсказании Вертело, что через сто лет благодаря физической и химической наукам человек узнает, из чего состоит атом, и сможет по своей воле регулировать, выключать и зажигать солнце, как газовую лампу. Тогда Клод Бернард сказал, что через сто лет человек с помощью физиологической науки настолько овладеет органическим законом, что, подобно богу, создаст жизнь.

Мы не возражали против этого, но решили, что, когда в науке наступит такое время, бог, тряся своей белой бородой, спустится вниз на Землю и, гремя связкой ключей, скажет человечеству то, что говорят в пять часов в «Салоне»: „Закрываем, господа!"

Я очнулся от своих раздумий. У нас еще оставалось двадцать четыре года до «закрытия». За это время многое еще предстояло сделать. До взрыва я очень беспокоился, что у меня не хватит слов описать то, что, возможно, не будет поддаваться описанию. К моей радости, слова лились легко, как будто мне их подсказывал внутренний голос.

Не отдавая себе отчета, что делаю, я взял блокнот и карандаш и начал лихорадочно писать, словно только что проснулся и отчаянно стараюсь запомнить сон, прежде чем возвращение к действительности сотрет его из моей памяти:

«Атомный век начался ровно в 5 часов 30 минут утра 16 июля 1945 г. на кусочке полупустынной земли в восьмидесяти километрах по прямой от Аламогордо (штат Нью-Мексико), за несколько минут до наступления дня в этой части Земли.

В этот великий исторический момент, который можно сравнить лишь с тем моментом, когда человек впервые поставил себе на службу огонь, огромная энергия, заключенная в сердце атома, была впервые высвобождена в виде вспышки пламени, какой никто никогда не видел на этой планете, осветив на короткое мгновение землю и небо светом многих сверхсолнц.

Первозданный огонь, первый огонь на Земле, не порожденный Солнцем, был вызван взрывом первой атомной бомбы. Это явилось кульминационным пунктом одной из величайших драм в истории нашей страны и цивилизованного общества — итог соревнования ученых Америки и Германии в деле создания атомной бомбы.

Атомная вспышка в Нью-Мексико стала великим итогом огромных усилий ученых в течение последних четырех лет. Она явилась утвердительным ответом на вопрос: «Сработает ли она?»

За вспышкой раздался раскат мощного грома, который был слышен на сотни километров. Эхо несколько раз отозвалось от далеких гор и находящегося рядом хребта Сьерра-Оскуро, гремя так, как будто источником его была сила, исходящая из недр Земли.

Холмы сказали «да» и горы присоединили свое «да». Казалось, что Земля заговорила, и внезапно осветившиеся облака и небо присоединились к утвердительному ответу. Атомная энергия — да!

Это было подобно величественному финалу мощной симфонии природы, очаровывающей и пугающей, воодушевляющей и подавляющей, зловещей, сокрушительной, полной больших надежд и больших опасений»*

...В тот день я встретил ныне покойного доктора Лоуренса, одного из тех, кто был со мной на горе в пустыне.

—Какой день в истории! — воскликнул он.

—Кажется, что мы присутствовали при Втором пришествии Христа,— ответил я.

Тогда мне пришло в голову, что Оппи, и я, и многие другие получили глубокое религиозное откровение, став свидетелями события, родственного сверхъестественному.

...Через несколько дней после испытания бомбы в Аламогордо я попал в неловкое положение. Я только что вернулся к себе в Ок-Ридж и готовился к отъезду на остров Тиниан в Марианском архипелаге, где должен был выполнить главную часть моего задания — пролететь с атомной бомбой над Японией.

В Ок-Ридже не было никого, с кем бы я мог поделиться своими мыслями и опасениями, потому что мне запретили говорить с кем-либо о моей миссии. Но у меня было несколько хороших друзей среди ученых, которым было известно, что я готовлю технический отчет о некоторых аспектах работы заводов Ок-Риджа. Одним из них был доктор Джеймс Р. Коу младший, которого все звали просто Джерри Коу, он давно приглашал меня к себе.

После возвращения из Аламогордо- я зашел к Коу. Мне хотелось попрощаться с ним, но, конечно, я не мог рассказать, где был и куда направляюсь.

Мы сидели за кофе, любуясь теннесийскими горами в заходящих лучах солнца. Должно быть, я был занят своими мыслями, потому что не заметил, как в комнату вошел молодой человек с очень милой женой и еще одна молодая пара. Я не разобрал их имен, но приход нежданных гостей, очевидно, смутил хозяев, так как мое присутствие в Ок-Ридже, так же как и мое имя, должно было оставаться в тайне почти для всех.

Вскоре под каким-то предлогом Джерри отозвал меня в сторону и сообщил, что этот молодой человек — Ричард Геман (ставший впоследствии известным романистом). В то время он находился на военной службе, но ходил в штатском, выполняя особые поручения для окриджской газеты «Джорнэл». Репортер местной газеты, всегда занятый поисками материала для статей, был сейчас самым неподходящим гостем; что же касается меня, то я содрогнулся при мысли, что могу быть узнанным. Так как ситуация становилась с каждой минутой все более неловкой, посетители вскоре удалились. Прошло более года, прежде чем я вновь услышал о Гемане, прочитав его восхитительный очерк, озаглавленный «Мои три минуты с Уильямом Л. Лоуренсом», в котором он вспоминал тот эпизод в доме Коу в Ок-Ридже.

«После того как на Хиросиму сбросили бомбу и ограничения в Ок-Ридже были немного ослаблены,— писал Геман,— можно было, наконец, произнести слова «атом» и «уран», не боясь, что тебя подслушивает враг или агент из органов безопасности. Тогда я смог проверить у Коу правильность своих впечатлений о неудачном визите.

Они мне сказали, что в тот день Лоуренс вернулся после своей поездки в пустыню в штате Нью-Мексико, где произошел первый экспериментальный взрыв. Как и все свидетели этого эпохального события, он был глубоко потрясен виденным и в течение нескольких дней не мог думать ни о чем другом *.