После бомбардировки Веморка немецкое правительство пришло к выводу, что завод по производству тяжелой воды необходимо построить на территории Германии. Для этого был разработан план транспортировки готовой тяжелой воды из Норвегии в Германию морским путем под вооруженным конвоем. Росбауд сообщил У СО об этих планах в начале января 1944 года, и Хаукелиду приказали найти способ, чтобы помешать вывозу тяжелой воды из Рьюкана.

В одиночку атаковать завод было невозможно, поэтому Хаукелид стал узнавать, как предполагается организовать перевозку. Цилиндры с тяжелой водой, помеченные «поташный щелок», собирались переправить поездом из Веморка на Hydro — пароме, который пересекал озеро Тиннсье. Оттуда груз по железной дороге доставят в порт и оставят там до погрузки на корабль, идущий в Германию. Наименее охраняемым звеном перевозки был именно паром — напав на него, можно свести к минимуму жертвы среди гражданского населения. 9 февраля Хаукелид отправил в Лондон телеграмму, в которой предлагал диверсию на пароме. Диверсанты сразу же отнеслись к этому предложению скептически: они считали, операция не оправдывает риска репрессий, которые неизбежно последуют со стороны немцев. Но из Лондона пришел положительный ответ. Тяжелую воду следует отправить на дно озера.

Хаукелид, Скиннарланн и Рольф Серле решили пустить на дно цилиндры с тяжелой водой, затопив паром в самой глубокой точке озера. Близились последние потери в битве за тяжелую воду.

Вооруженные «стеном», револьверами и гранатами, Хаукелид и Серле пробрались на паром рано утром в воскресенье 20 февраля. Они разместили на внутренней стороне корпуса 8,5 килограммов пластичной взрывчатки, быстродействующие взрыватели, детонаторы и часовые механизмы, наскоро собранные из старых будильников. Установив время взрыва на 10:45, диверсанты быстро покинули паром.

Hydro отчалил в 10:00 утра с 53 пассажирами (экипаж и немецкая охрана) и 39 цилиндрами, в которых было более

600 литров тяжелой воды. Взрыв образовал в борту парома, весившего 493 тонны, трехметровую пробоину. Судно пошло ко дну за три минуты. Утонули 26 человек, в том числе

гражданских, среди которых была семейная пара и их трехлетняя дочь. Остальные 27 человек смогли за эти три минуты спрыгнуть с парома; из ледяной воды их спасли местные крестьяне и рыбаки.

Тяжелая вода остается на дне озера Тиннсье и поныне.

Гровс не зря верил в Оппенгеймера. Неумелое управление, которым Оппенгеймер грешил в первые несколько месяцев работы в должности главы лаборатории, сменилось сильным и эффективным руководством. Оппенгеймер — научный руководитель Лос-Аламосской лаборатории очень отличался от былого Оппенгеймера — кабинетного физика. Он, как хамелеон, быстро адаптировался к новым условиям и сложным требованиям, которые сейчас перед ним стояли.

Будучи руководителем, он не становился диктатором. Он мог всегда положиться на Гровса, который больше привык раздавать приказы солдатам, чем обеспечивать условия для комфортного быта и успешного труда неловких, несговорчивых «гражданских». Оппенгеймер, в свою очередь, просто и убедительно доказывал, почему каждый из участников проекта должен работать именно так, а не иначе. Он успешно пользовался дипломатией и манипуляциями, подкрепляя эти методы своей завидной харизмой и деликатностью. Многие ученые, занятые в проекте, понимали, что ими манипулируют, но многие же принимали и даже приветствовали это. «Я думаю, он осознавал, что люди, которыми он манипулирует, понимают, что происходит, — говорил один из лос-аламосских физиков. — Но это было похоже на балет, где каждый знает, какая роль ему отведена, и не пытается увиливать».

Так или иначе заботы Оппенгеймера о труде и быте новых поселенцев Лос-Аламоса не сводились к формальным обязанностям научного руководителя. Карьера кабинетного физика практически никак не подготовила его к решению управленческих проблем, с которыми он столкнулся в закрытом и узком микросоциуме Холма. Оппенгеймеру приходилось играть разные роли — от мэра быстрорастущего городка, до менеджера по кадрам и приходского священника.

Он целыми днями решал, как быть и с неухоженностью армейских построек, и со слабостью материально-технической базы, и с постоянной нехваткой жилья, и с недостатком чистой воды, и с плохим электроснабжением. Часто он был вынужден разрешать жаркие конфликты между своими сотрудниками и Гровсом, которого даже с большим желанием нельзя было назвать дипломатом[107]. Еще он занимался мелкими бунтами: «повстанцами» выступали жены ученых, которые стремились любой ценой улучшить свои жилищные условия. Расследование нескольких небольших нарушений вывело на чистую воду «Лачугу ЖАК» — процветающий бизнес, которым занимались несколько дамочек из Женского армейского корпуса[108], оказывавших мужчинам с Холма интимные услуги за наличные деньги. Оппенгеймеру приходилось разбираться даже с совсем пустяковыми семейными неприятностями своих сотрудников. На Холме процветали романтические отношения, и Оппенгеймер часто присутствовал на случавшихся в итоге свадьбах, иногда выступая свидетелем, а как-то раз даже посаженым отцом.

Многие неприятности возникали из-за царившей в комплексе атмосферы концентрационного лагеря, в которой были вынуждены существовать ученые и их жены. Кроме ограды с охраняемыми воротами, окружавшей весь комплекс, внутри него была еще техзона, которая также охранялась. Гнетущую атмосферую старались разбавлять изрядными дозами алкоголя и юмора. При вводе в строй новой системы громкоговорящей связи репродукторы передавали исключительно: «Вернер Гейзенберг! Вернер Гейзенберг!» В подобном режиме репродукторы работали два дня, пока оператору не рассказали, что это была просто шутка.

Против параноидальной системы безопасности собственную войну вел Фейнман. Он и его жена Арлин, лечившаяся в больнице Альбукерке от туберкулеза, писали друг другу зашифрованные письма, пытаясь обмануть цензуру. Даже упоминание цензуры было подцензурным. Позже Фейнман рассказывал:

И вот присылают они мне уведомление, в котором говорится: «Пожалуйста, попросите свою супругу не упоминать в письмах о цензуре». Я пишу ей следующее письмо и начинаю его так: «Дорогая, меня попросили, чтобы я сообщил тебе, что ты не должна употреблять в письмах слово “цензура”». Пабам! — письмо ко мне возвращается! Но ведь я так и написал: «Пожалуйста, не употребляй слова “цензура”»! Как же еще мне было это сделать?!

Фейнман научился взламывать кодовые замки и открывать сейфы. Физики и математики обычно запирали свои сейфы с помощью комбинаций цифр, которые легко могли вспомнить — например, простых математических констант таких как основание натурального логарифма е или значение числа к. Итак, он открывал сейфы коллег и оставлял им письма. Однажды Фейнман узнал, что рабочие проделали дыру в изгороди, окружавшей Лос-Аламос, чтобы не обходить каждый раз весь комплекс до самых ворот. Фейнман вылезал через эту дыру, а возвращался только через ворота, заставляя охранника ломать голову: как можно столько раз войти и ни разу не выйти? Его шутки превращались в анекдоты, которые рассказывались на многочисленных вечерах в доме у Оппенгеймеров и сдабривались легендарным (и убийственным) оппенгеймеровским коктейлем из водки и мартини.

И, конечно же, никто не предполагал, что одним из последствий исключительной изоляции Лос-Аламоса и весьма скромного набора развлечений станет локальный демографический взрыв. Оппенгеймеру только и оставалось, что доложить Гровсу: контроль рождаемости не входит в сферу ответственности научного руководителя. Правда, это заявление он сделал не без стеснения: Китти была беременна вторым ребенком.

Теллер обратил внимание на убедительный подход Оппенгеймера к работе еще со времен летней школы в Беркли, и тогда такой подход пришелся ему по вкусу. Однако разочарование, недовольство, досада изменили мнение Теллера. Со временем его стало возмущать политиканство Оппенгеймера. Это возмущение переросло в открытое столкновение.