Феофан, в изорванной одежде и весь избитый, очнулся на улице, где он лежал, уткнувшись в снег лицом, разукрашенным кровоподтеками и синяками. С трудом поднявшись и отвязав лошадь, он понял, что не способен на нее взобраться. Смирившись со своим бессилием, он довел ее под уздцы до ростокской помещичьей усадьбы и там попросил у старого Онисима разрешения переночевать.

— Что с вами приключилось, молодой барин? — в ужасе воскликнул старик.

— Только успокойся, — попросил Феофан, — и не выдавай меня.

Онисим по-отцовски строго отчитал его, но приютил. Он ухаживал за юношей как за больным ребенком и спрятал так хитро, что даже Сергей не догадался о его присутствии в доме. Когда спустя восемь дней Феофан под покровом ночи покидал Ростоки, он стал растроганно благодарить старика.

— Не надо так много слов, молодой барин, — серьезно проговорил Онисим. — Очень надеюсь, что полученные тумаки пойдут вам на пользу, что они образумят вас. Исправляйтесь, не позорьте своего батюшку. На легкомыслии далеко не уедешь. И мой барин когда-то был непоседой, но мне удалось наставить его на истинный путь.

Пока Феофан, обреченный в своем ростокском убежище на невольное безделье, предавался глубокомысленным размышлениям о двуличии влюбленных женщин, физической силе галицийских крестьянок и моральном воздействии полученных по заслугам ударов, Зиновия контрабандой ввезла в Михайловку рулетку. И помещичий дом, прежде такой идиллический, превратился в настоящую преисподнюю, где клубились, как шипящие змеи в гнезде, всевозможные низменные страсти.

Салон, с выдвинутым на середину большим круглым столом, был преобразован в игорный дом. Тяжелые портьеры задернуты наглухо, массивная висячая лампа бросает на зелень сукна яркое пятно света, все помещение наполнено табачным дымом, смешанным с благоуханием — роскошным цветочным ароматом, источаемым красивыми женщинами. (Дамы теперь предпочитали нежному, стыдливому запаху фиалок или роз тяжелое наркотическое дыхание тропических растений.) В большой зеленой печи потрескивают дрова. Из-за того что помещение заполнено людьми, здесь жарко; ледяные узоры на окнах рассказывают зимнюю сказку, которой, похоже, уже никто не верит…

Играли теперь каждый день. Начинали сразу после обеда и продолжали до глубокой ночи. А «за кулисами» между тем развертывалась череда романов. Ибо те, кто сидел за игорным столом, с таким рвением следили за катящимся шариком, за звоном золотых и серебряных монет, что просто не замечали, когда тот или иной гость вставал и покидал зал, чтобы в каком-нибудь укромном уголке — за портьерами, цветочной кадкой или многостворчатым каминным экраном — тайком пожать милую руку.

Ежедневно съезжались гусары, графиня, дядюшка Карол, Суходольский, Плоцкий, Литынский с супругой. Периодически в азартной игре принимали участие также Винтерлих, Бадени с дочерьми и даже священник с женой. Сергей присутствовал постоянно, но никогда не играл.

— Вы, верно, дали зарок? — обратился к нему однажды майор.

— Именно так, — холодно ответил Сергей.

Поначалу Менев держал банк и исполнял функции крупье. Когда он проиграл слишком много, его сменил Карол. У того дело пошло не лучше. Когда Карол за одну ночь проиграл пять тысяч флоринов, он вынужден был довериться Меневу и впервые в жизни попросить деньги взаймы.

Но в этом душном помещении одновременно велась игра и на человеческие души, человеческое счастье. Уверенная, что Карол уже у нее в кармане, Зиновия решилась теперь поставить на карту все, чтобы завоевать Сергея. Наталья видела, как ее соперница с лихорадочной поспешностью расставляет силки и ловушки, устраивает западни — и ее сердце сжималось в тревоге за человека, чей истинный образ мыслей, чьи сокровенные чувства она безуспешно пыталась разгадать.

Если прежде Наталья притворялась, будто с благосклонностью принимает сватовство майора, то теперь она явно отвергала своего поклонника, и даже весьма неучтиво. Она его сторонилась, она отвечала ему нехотя и формально, а когда взгляд майора останавливался на ней, отворачивалась.

Майор попытался утешиться на гусарский манер: он принялся оказывать знаки внимания Брониславе Бадени.

В то время как остальные сидели вокруг рулетки, в горячечном возбуждении провожая глазами катящийся шарик, Винтерлих вздыхал, и лицо его принимало сентиментальное выражение. Мало-помалу он проиграл все свои скромные сбережения и затем, подобно Каролу, начал влезать в долги. Добрейший Камельян Сахаревич достал ему денег, но теперь уже не стеснялся взимать за них высокие проценты. Февадия и Лидия одинаково неверно истолковали томление Винтерлиха. Каждая из них вообразила, что именно она является предметом его воздыханий. Тогда как на самом деле он с затаенным благоговением надеялся на красное, чет или на номер двадцать семь.

Винтерлих каждый вечер брал с собой по пять гульденов. Проиграв их, он выскальзывал из салона и в соседней комнате за цветочным столом скорбел над крушением своих надежд и упований.

И всякий раз возникало соревнование между Февадией и Лидией, которые следовали за ним по пятам. Он в буквальном смысле находился под неусыпным надзором и являл собой убедительное доказательство того, что человек с двумя тенями гораздо несчастнее Шлемиля,[65] вообще не имевшего тени.

— Вы можете простудиться, — говорила, к примеру, Февадия, — здесь сибирская стужа. — И тотчас любовно повязывала ему шею своим платком.

— А мне, напротив, кажется, что вам жарко, — заботливо бормотала Лидия. — У вас раскраснелись щеки. — И, не дожидаясь ответа, подносила ему стакан воды.

— У вас нездоровый вид, — замечала Февадия, приглядываясь к нему. — Вам следует зачесывать волосы на правую сторону, тогда вы выглядите веселее. — Ее полные руки ерошили ему волосы, в то время как Лидия закручивала вверх кончики его усов.

— Вот где кроется ошибка! — торжествующе восклицала она. — С опущенными усами у вас очень меланхоличный вид. Какой вы сейчас симпатичный, прямо удалец!

Тут Февадия обнаруживала, что он не курит, и поскольку Лидия, опередив ее, уже отправлялась за сигарой — со всей поспешностью, на какую при своей флегматичности была способна, — довольствовалась тем, что после давала ему прикурить.

Менев старался найти забвение в ухаживании за Зиновией, а когда красивая змия умело от него ускользала, он по-философски обращался к бутылке, то есть старался докопаться до ее, бутылки, основания.

Он брал деньги из сберегательной кассы, не считая их и не записывая; у него было мрачное предчувствие, что доходы его, конечно, не увеличиваются, а весело упархивают из рук, однако он не желал об этом думать — просто поцелуи его становились все более пылкими, а бутылки пустели быстрее, чем прежде рюмки.

Поэтому неудивительно, что участие Натальи в азартной игре привлекло его внимание далеко не сразу. Поскольку в других нас чаще всего возмущают те ошибки, которые мы охотно совершаем сами, Менева вдруг охватило благородное негодование.

— Нет, дитя мое, — произнес он, окутывая себя плотными облаками табачного дыма, — эта игра не для детей.

Табачный дым, должно быть, заменял ему деревянную решетку, отделяющую исповедника от паствы; однако когда тучи рассеялись, Наталья по-прежнему сидела на своем месте.

— Ты меня разве не слышишь?

Она спокойно поставила на красное.

— Ты не должна играть.

Наталья только досадливо повела плечом.

— Наталья!

— Ну, чего тебе?

— Ты будешь послушной?

— Нет.

Она выиграла и с улыбкой сгребла со стола свое золото. Горькая мысль тенью соскользнула с ее чистого лба на пухлые губы, заставив их капризно надуться.

— Кому везет в игре, не везет в любви, — обронила она, бросив взгляд на Сергея.