— Только что Гольдман публично оскорбил меня, — проговорила она, завораживая его дерзким взглядом. — Тебе сейчас представился удобный случай доказать свету, что, когда дело принимает серьезный оборот, ты не ведаешь страха.

— И докажу, — решительно заявил дядюшка Карол, который только что осушил бутылочку. — Где этот подлец?

Зиновия взяла его под руку и повела навстречу Гольдману.

— Ты только веди себя понапористей, — дорогой инструктировала она его, — не дай себя запугать, я буду рядом, потребуй от него объяснений и говори очень громко, а если он закричит, кричи еще сильнее.

— Я вызову его на дуэль, — сказал Карол.

Они приблизились к Гольдману.

— Вы… Вы посмели… — начал Карол.

Зиновия подбодрила его, толкнув локтем в бок.

— Вы нанесли оскорбление этой даме, которую я чрезвычайно уважаю, — громко продолжил Карол. — Я требую от вас объяснений, я пришлю вам своих секундантов.

— С каких пор вы стали таким храбрецом, господин Богданович? — нагло возразил Гольдман. — И если вы нынче такой смельчак, то я ради этой дамы уж точно не возьму в руки пистолет.

Увидев, что у Гольдмана еще меньше куражу, чем у него, Карол почувствовал себя героем античного эпоса.

— Вы оскорбили даму, — закричал он, — и теперь не хотите стреляться! В таком случае я проучу вас тумаком.

С этими словами Карол освободился от руки Зиновии и сбил с головы Гольдмана шапку. Едва он занес кулак для повторного удара, как Гольдман бросился наутек. А его шапка в качестве трофея осталась на поле брани.

— Ну, что скажешь? — торжествующе воскликнул дядюшка Карол. — Ты своим кавалером довольна?

Зиновия начала превозносить его рыцарское поведение, но после сего героического деяния дядюшке Каролу было уже не до разговоров с ней. Он откланялся и спешно удалился, чтобы сообщить о происшедшем всем знакомым. Ибо в этот момент он вдруг почувствовал себя способным сразиться со всем миром.

— Он мне еще попадется, этот Гольдман, — кричал он в кафе среди обступивших его гусарских офицеров, — и тогда я ему уши обрежу, как пинчеру!

Зиновия же вернулась в гостиницу, где ее поджидал Феофан. Она разделась и затем позвонила.

— Парикмахер на месте? — спросила она у появившейся горничной.

— Да.

— Пусть придет.

— Ты собираешься делать себе прическу? — спросил ни о чем не подозревающий Феофан.

— Не себе, а тебе, дитя мое.

В номер вошел волосяной мастер.

— Вот, усаживайся на этот стул, — предложила Зиновия; и когда Феофан нерешительно сел, а парикмахер набросил на него белую накидку, велела постричь парня.

— Только не очень коротко, — взмолился Феофан.

Вместо ответа Зиновия сама взяла большие ножницы, схватила его за волосы, как когда-то прекрасная Юдифь Олоферна, и энергичным движением обрезала ему под корень приличный вихор. Феофан в ужасе вскочил на ноги; в эту секунду он предпочел бы, наверное, чтобы ему отрубили голову.

— Самсон! — смеясь, воскликнула она. — Далила перехитрила тебя, но вот увидишь, как симпатично ты теперь будешь выглядеть.

Феофан покорился своей судьбе, и цирюльник завершил разрушительную работу. Пока горничная сметала в кучу густые локоны, юноша провожал ее траурным взглядом и успокоился только тогда, когда снова остался наедине с красивой тетушкой и та при помощи помады, гребня и щетки за несколько минут превратила его в записного щеголя.

Когда она поднесла к его лицу маленькое ручное зеркальце, последние остатки неудовольствия мигом испарились и Феофан сам признал, что сейчас он выглядит много лучше.

— Я тут купила для тебя еще разных мелочей, — продолжала Зиновия, принимаясь распаковывать ворох свертков. Она сняла с Феофана выцветший шейный платок и повязала ему на шею другой, из бордового шелка, затем подарила юноше две пары перчаток и трость.

Все было подобрано с редким вкусом и очень ему шло.

— Так, теперь я сделала из тебя человека, — промолвила кудесница. — Теперь тебе дозволяется говорить мне о любви.

Феофан быстро обнял ее за стройную талию.

— Нет-нет, это позднее, для начала давай вместе поужинаем.

Вдохновенная любовь не помешала Феофану с юношеским аппетитом уписывать за обе щеки угощение и все снова и снова опустошать бокал, который старательно наполняла Зиновия.

— За твою любовь! — провозгласила она тост. И добавила: — Счастья тебе!

— Как я могу быть счастливым, — сказал Феофан, когда официант убрал со стола и он снова остался с глазу на глаз с красавицей тетей, — если я люблю, но мне никогда не ответят взаимностью.

— Кого же ты любишь? — спросила Зиновия, откинувшись на диване, и лукаво на него поглядела.

— Тебя.

— Меня? Ах, ну надо же!

— Да, тебя — насмехайся, сколько душе угодно, своди меня с ума своими шутками, да хоть убей!

Он вскочил на ноги, бросился перед ней на колени и спрятал голову у нее на груди. Она некоторое время молчала. Солнечная улыбка играла на ее алых устах, пока она рассматривала свою добычу. Она размышляла, как же ей с ним поступить.

«Мне не следует выпускать его из рук, — эта мысль оттеснила все остальные, — однако я должна вовремя приучить мальчика к короткому поводку, в противном случае его страсть выйдет из-под контроля и когда-нибудь причинит мне серьезные неудобства».

Вместо ответа — ибо слова обязывают — она привлекла его к себе и поцеловала.

Возвратившись на следующее утро в Михайловку, Зиновия каждому привезла небольшой подарок; не забыты были даже слуги, отблагодарившие ее форменной осанной.

Прежде всего она подумала о Ендрухе. Зиновии необходимо было иметь человека, слепо ей преданного. Кто знает, как развернутся события? В людской ее влияние тоже становилось все ощутимее. Полные соблазнов русские романы, которые она привезла с собой, из господского дома перекочевали сюда — благодаря контрабандистскому таланту Квиты, — и их читали вслух в ненастные осенние вечера, когда каждый с удовольствием жмется к теплой печке. Служанки наряжались и любезничали, мужчины начали выпивать, бить баклуши и резаться в карты. На барский стол — с тех пор, как Квита взялась вести хозяйство, — подавалось совсем другое, чем прежде, и в этом смысле прислуга старалась не отставать от господ.

Ендруха привлекали блага цивилизации, что естественно, поскольку он был самым младшим. Постепенно он превратился в записного франта. На сей раз Зиновия привезла ему гребень, щетку для волос, пару шейных платков и серебряные часы.

— Если милостивая госпожа велит мне кого-то прикончить, — выпалил он от избытка чувств, — я, не раздумывая, выполню ее приказание.

— Для начала присядь-ка, голубчик, на этот стул, — ответила Зиновия.

Ендрух повиновался, и она принялась наводить красоту. Она сделала ему пробор, какие носят денди, лихо зачесала волосы и в завершение повязала на шею платок.

Явившись в людскую, казачок самодовольно выпятил грудь и спросил Тараса:

— Ну, как я теперь выгляжу?

— Чисто граф, мой дорогой, чисто граф.

— Я тебе прямо скажу, как ты выглядишь, — воскликнула Дамьянка, отскребавшая в этот момент кастрюли и сковороды, — ты выглядишь как осел!

День ото дня жизнь в Михайловке все больше принимала оттенок, соответствующий вкусу Зиновии, и все, кто оказался в сфере ее колдовского влияния, не только мало-помалу изменились с виду, но и переродились внутренне, демонстрируя поведение, которое кардинально отличалось от их прежнего образа жизни.

Каждый подчинялся султанским капризам Зиновии.

— Они все пляшут под ее дудку, — сказал однажды повар Адаминко, — так почему бы и нам тоже не поплясать?

Бережливый и прижимистый Менев превратился в мота. Одного взгляда свояченицы было достаточно, чтобы изгнать из его души любые сомнения. Дамы с головой погрузились в чтение романов, которые целыми возами выписывались из абонентной библиотеки в Лемберге, а помимо того занимались лишь своими нарядами да сплетнями. Аспазия, казалось, дала обет наверстать упущенное и отдохнуть от всех прошлых хлопот. Она поздно вставала, поздно одевалась и потом снова укладывалась на диван с книгой в руке или погружалась в мечтания — ибо мечтали здесь теперь все, все строили воздушные замки, даже преклонного возраста двоюродная бабушка.