— Вы уже успели что-нибудь прочитать из тех книг, которые я вам принес? — между делом спросил он.

— Да, я прочла первый том «Парижских тайн».

— И что вы по этому поводу скажете?

— Я полагаю, своими книгами вы совершенно вскружите мне голову.

Когда Февадия воротилась домой, Алена все еще сидела перед яслями, однако строгая правительница церковной усадьбы тотчас заметила, что ее племянница чем-то смущена.

— Здесь был кто-то? — начала она допрос.

— Никого.

— Почему же ты покраснела, когда я вошла?

— Не знаю.

— Или ты тайком лакомилась?

— Нет, я этого не делала.

Февадия обшарила карманы Алены.

— А ну-ка, встань, — сказала она наконец.

— Зачем же?

Алена затрепетала, но это не помогло. Могучим рывком Февадия приподняла ее и к своему изумлению обнаружила, что племянница сидела на книге.

— «Парижские тайны». Кто тебе это дал?

— Наталья.

— Гм, а где же первый том?

— Вот.

Алена достала и его.

— Это книга не для тебя, — решила Февадия и конфисковала роман. Но к тому моменту, когда попадья в большом белом чепце уже лежала в постели, любопытство пересилило-таки праведное негодование. Она взяла с ночного столика книгу и для начала принялась ее перелистывать.

— Что за сумасшедшие вещи пишут эти французы! — бормотала она. Однако «сумасшедшая вещь» мало-помалу, точно раскаленными щипцами, захватила ее — обычно такую хладнокровную и трезвую женщину. В конце концов, открыв первую страницу, она погрузилась в чтение. И читала до тех пор, пока бледный свет утренней зари сквозь занавески не проник в комнату.

На следующий вечер Феофан поджидал Алену в хате старушки Фабрицовой. Девушка ухаживала за бедной старушкой, когда у той поднималась температура, и, кроме того, при любой возможности чем-нибудь ее одаривала. Вполне естественно, что крестьянка, не имевшая ни мужа, ни детей, ни родственников, была слепо ей предана.

— Барышня вышивает у меня домашние туфли для господина священника, по случаю предстоящего Рождества, а сумочка для милостивой госпожи попадьи уже готова. Замечательно, когда знаешь толк в таком рукоделии! — со вздохом проговорила она и затем занялась своей кошкой.

А Феофан, исполненный приятного беспокойства, все выглядывал в маленькое оконце на улицу, пока не увидел Алену в длиннополом овчинном тулупе и в высоких мужских сапогах, пробирающуюся по глубоким сугробам в сторону хаты.

Так наступил сочельник с его строгим постом, предпраздничным беспокойством и торжественной просветленностью. С самого утра никто не брал в рот ни крошки, не выпил ни капли. А между тем на кухне жарили, варили и пекли так, словно поставили себе целью запастись съестным на неделю. Возникали исполинские пироги, намазанные вареньем мазурки,[49] внешне напоминающие шахматные доски, и высокие бабы — достойные подражания Вавилонской башне. Служанки, поминутно хихикая, чистили рыбу, крутили плюшки, забивали домашнюю птицу, обдирали дичь, и посреди этой кутерьмы как полководец стоял Адаминко.

Двоюродная бабушка сидела в кресле с высокой спинкой и молилась по своему древнему молитвеннику. Менев с помощью турецкой трубки превращал гостиную в преддверие ада. Аспазия, вытянувшись на диване, читала «Assommoir»[50] Золя, Наталья играла с Феофаном в шашки. Лидия спала, обняв мопса, Зиновия же сидела у окна спальни, сквозь морозные узоры на стеклах смотрела на раздольный белый ландшафт и размышляла. Она неспешно окинула внутренним взором свою прошлую жизнь, а затем подумала о будущем и о Сергее. На сердце у нее было тоскливо, чего с ней давно уже не случалось.

Время тянулось с томительной медлительностью. И все вздохнули с облегчением, когда солнце, в конце концов, утонуло в снегах и начало смеркаться. Теперь дамы занялись туалетами. Накануне Мотуш привез из окружного города четыре короба с таким же количеством новых вечерних платьев. Счета у торговца, у портного и у скорняка выросли до астрономических размеров, однако никто больше не тревожился по этому поводу, и такая же расточительность, такая же азиатская роскошь царили на кухне и в погребе.

Менев уже неоднократно забирал деньги из сберегательной кассы, но мало задумывался о последствиях; денег пока хватало, а следовательно, никаких причин для беспокойства и новых седых волос не было.

Наконец пробило пять. Был накрыт длинный стол, в серебряных канделябрах мирно горели свечи, и старинные часы проиграли «В этих священных покоях о мести не вспомнит никто». Повинуясь этому оракулу, Менев выбил трубку из красной глины, надел синий длиннополый сюртук с латунными пуговицами и повязал на шею белый платок.

Первые сани въехали во двор, в них сидели майор и Лепернир. Вскоре к крыльцу подкатили Сергей с Каролом, за ними — семья Черкавских в полном составе. За окном уже плясали первые снежинки. А когда появились женщины из семейства Менева, встреченные восхищенным возгласом Февадии, буря завыла во весь голос и началась ужасная вьюга. Белые непроглядные стены выросли вокруг дома. Еврейскому кучеру, который вез охваченного энтузиазмом финансового инспектора, лишь с неимоверным трудом удалось добраться до Михайловского поместья. Когда Винтерлих вошел в комнату, он был похож на покрытую мыльной пеной кисточку брадобрея.

Теперь все наконец были в сборе, все преломили облатки, и после этого Тарас мог приступить к разливанию дымящейся ухи. Гости и хозяева расселись по своим местам. Все выглядели серьезными, но довольными, и набросились на еду, точно голодные волки. Уха, плюшки с начинкой, яичница-болтунья исчезли в мгновение ока. И только карпы под коричневым польским изюмным соусом отчасти умиротворили желудки и души.

Теперь Аспазия остановила ласковый взгляд на кадете.

До этого момента пили сладкий рустер,[51] сейчас бокалы наполнились огненным эрлауэром.[52] Общество оживилось. Винтерлих заговорил о Шекспире, Зиновия взялась рассказывать о последних парижских модах на текущую зиму и о бальных платьях. Последовала жареная рыба с итальянским салатом — и окончательно взяла верх над остатками мрачных мыслей. Каждый почувствовал себя в своей тарелке.

Феофан под скатертью пожал ладошку Алене, которая бросила взгляд в сторону Февадии и, убедившись, что та не обращает на нее внимания, быстро обменялась с юношей бокалом и отпила с того края, которого только что касались Феофановы губы. Зиновия была в новом вечернем платье из блекло-желтого шелка, которое при каждом ее движении шелестело и переливалось. Время от времени она обращала лицо к Сергею и кивала или улыбалась ему. В этом немом диалоге угадывалась особая доверительность, отчего Наталью всякий раз будто пронизывал электрический разряд и кончики ее пальцев вздрагивали, как при ударе грома. Порой ей казалось, что она вот-вот расплачется, однако вместо слез в ее разгневанных голубых глазах и на пухлых губах возникал злой смех. Она откидывала голову и всем своим видом показывала, как безмерно радуют ее пылкие взгляды и льстивые речи майора.

Когда подали громадную парную щуку, Наталья вдруг с вызывающим жестом обратилась к сидевшему напротив Сергею.

— Господин Ботушан, — проговорила она, словно отшлифовывая каждое слово на точильном камне, — вы ошиблись, это моя нога.

— Ошибка вполне объяснимая, милая барышня, — спокойно возразил Сергей, — но смею вас заверить, что вовсе не я тот храбрец, который коснулся вашей ноги.

— Как вы можете это знать?

— Потому что вообще не имею привычки обмениваться мыслями с чужими ногами.

Наталья покраснела как маков цвет, ее губы искривились в болезненной гримасе.