Она откинулась на спинку и лукаво улыбнулась, ее точеные руки парили в мягком соболином меху, словно в неярком солнечном свете.

— Вы опасная женщина, — сказал Сергей, голос его звучал глухо и немного дрожал.

— Для вас я, к сожалению, не опасна.

— Как сказать.

— Иначе вы бы давно забыли Наталью. Знай я, что своими чарами могу вас пленить, я бы, поверьте, не отдала вас другой. Мне бы хотелось быть любимой вами.

— Вы заблуждаетесь относительно меня, со мной вы не были бы счастливы.

— Если б вы любили меня — конечно, не была бы. Но именно потому, что не любите…

Она вдруг встала, подошла к окну и, постояв там, медленно направилась в соседнюю комнату, чтобы переодеться.

Сергей верхом проводил ее до первых соломенных крыш Михайловки.

Отныне Зиновия часто наведывалась в Ростоки. Каждый раз она приносила с собой аромат сказки и лунное сияние поэзии. Она сидела с Сергеем у камелька — в белом хитоне с золотой каймой, увенчав ясное, как у Афродиты, чело цветами. Или — царственно роскошная в ниспадающей до земли шубе пурпурного бархата, отороченной и щедро подбитой ослепительным горностаем; похожая на султана в женском обличии из-за белого, вышитого золотой нитью платка, тюрбаном обвивающего ее темные локоны.

Тогда на несколько часов — пока длилась их задушевная беседа — все вокруг нее оживало. Было слышно, как нежно хлопают крыльями ангелы, музицирующие в вышине на серебряных флейтах и колокольчиках; крошечные эльфы размахивали цветочными стеблями; приезжали в гости, верхом на умных серых мышках, забавные гномы, а миловидные боги любви играли в прятки среди шелковых складок ее платья и в мягкой пушнине, обнимавшей красавицу.

Ласково поглаживая Сергея бархатными лапками, Зиновия всем остальным дала почувствовать свои когти — не из злобы, а из веселого озорства. Первой ее жертвой стал Менев. С тех пор как он опрометчиво обнаружил перед ней свое увлечение и тем отдал себя в ее руки, она обращалась с ним как с марионеткой. Он вынужден был корчить ту физиономию, какая ее устраивала в настоящую минуту, и дергаться или замирать по ее команде. И если она вдруг опять проявляла снисходительную терпимость к его слабости, ему казалось, что его вознаградили по-царски.

Кроме того, ему импонировало ее бескорыстие. Когда он однажды преподнес ей дорогой браслет, она раз и навсегда запретила ему делать ей какие-либо подарки.

— Но я так радовался, — со вздохом произнес Менев, — предвкушая, как, надев на тебя браслет, потом запечатлею на твоей прекрасной руке поцелуй.

Зиновия спокойно приподняла широкий рукав кацавейки.

— Вот — целуй, поцеловать ты можешь, но браслет отдай жене.

Менев повиновался, хотя и скрепя сердце. Он был самым непритязательным из ее поклонников. Когда она позволяла ему помочь ей надеть шубу, когда ему случалось подсадить ее на лошадь, он потом целые сутки чувствовал себя на седьмом небе. Тогда он беспрекословно выдавал суммы, которые она требовала у него для его жены и дочери.

Всякий раз, когда Зиновия отправлялась в окружной город, Менев впадал в скверное настроение, а она теперь ездила туда все чаще и чаще, ибо там была самая любимая ее игрушка — Феофан. Ей нравилось, что она с легкостью может играть на струнах его души, точно на музыкальном инструменте.

Находясь в городе, Зиновия легко управляла Феофаном, дергая за ниточку, но она не всегда была там. В ее отсутствие он совершал самые дикие выходки и самые невероятные глупости. К примеру, посылал домой телеграмму следующего содержания: «Госпоже Федорович, Михайловка. Только тот, кому ведома страстная тоска, поймет, как я страдаю. Феофан». Или учитель показывал во время занятий изображение Венеры Милосской и, улыбаясь, спрашивал:

— Кто эта дама?

Воцарялось всеобщее молчание. Наконец Феофан поднимал руку.

— Итак, кто же это?

— Моя тетя.

Он написал имя Зиновии на школьной скамейке и на снегу посреди Рыночной площади. Хотя предпочел бы золотыми гвоздями приколотить к темному ночному небу новое созвездие, которое горящими литерами превозносило бы имя его прекрасной тетушки. При этом он целыми днями околачивался в гостиницах и кафе, играл в бильярд, пил, сквернословил, курил и затевал ссору с каждым встречным.

Зиновия снова приехала в город и устроила преступнику взбучку.

— В хорошенькие же истории ты меня впутываешь, — начала она, — разве ты не соображаешь, что компрометируешь мое имя? Если дело так и дальше пойдет, мне не останется ничего другого, как вернуться в Лемберг.

Феофан попытался было что-то возразить.

— Как? Ты еще смеешь оправдывать свое поведение? — гневно оборвала его Зиновия. — Убирайся, я больше видеть тебя не желаю!

Феофан принялся канючить.

— Прочь с глаз моих! — вскричала Зиновия и повелительным жестом указала ему на дверь.

— Я сделаю все, что хочешь, — взмолился Феофан, — только прости меня на этот раз.

Скрестив на груди руки, Зиновия присела на подоконник и пристально смотрела на него темными, грозными глазами.

— Скажи хоть слово, — опять начал Феофан, — или накажи меня.

— Я это и собираюсь сделать, — ответила она, — ты теперь две недели меня не увидишь.

— Я такого не перенесу. — Феофан побледнел как полотно. — Любое наказание, только не это!

Она встала и повернулась к нему спиной.

— Я же устраивал такое, потому что поглупел от любви…

— Следовательно, ты признаешь, что ты глупец?

— Да.

— Дурак?

— Да.

Она взглянула на него через плечо и улыбнулась, тогда он припал к ее руке и стал осыпать ее поцелуями.

— Однако ты должен понести наказание.

— Делай со мной, что хочешь.

— Во-первых, я велю на трое суток посадить тебя под замок, во-вторых, за это время ты тысячу раз напишешь мне фразу «Я осел!» и, в-третьих, полностью выучишь наизусть первую песнь из «Мессиады» Клопштока.[39]

Зиновия без церемоний отвела несчастного грешника к директору и сказала тому несколько лестных слов, которых вполне хватило, чтобы на три дня упрятать в карцер ее непутевого, как она выразилась, племянника.

Пока Феофан исправно зубрил «Мессиаду» и, тяжко вздыхая, раз за разом выводил на бумаге добровольное признание «Я осёл», Зиновия позволила поухаживать за собой дядюшке Каролу: тот устраивал для нее в гостинице маленькие лукулловы пиры, преподносил ей цветы и конфеты.

— Ах! Не будь ты такой красивой, избалованной и требовательной, — сказал он ей на третий день, — я бы с тобой объяснился, а так мне смелости не хватает.

— Тебе это только кажется, — возразила Зиновия, — впрочем, я тебе сейчас помогу. Ты хотел бы сказать мне, что я тебе очень нравлюсь?

— Больше того, гораздо больше.

— Что я мила тебе?

— О! Еще много больше.

— Ну, для начала и этого достаточно.

— Подвергни меня испытанию, Зиновия, дай возможность доказать, как глубоко я тебя почитаю.

— Почему бы и нет? — согласилась она. — Я уже давно хотела купить Феофану лошадь. Стало быть, отдай ему одну из своих.

— С превеликим удовольствием, — ответил Карол, — вот только у меня нет подходящей, зато я могу сейчас же предоставить в твое распоряжение необходимую сумму.

— Договорились.

Когда Феофан покинул узилище, Зиновия приветствовала его отрадным известием о том, что она убедила дядюшку Карола купить ему лошадь, и в тот же день юноша действительно ее получил. Когда он в восторге кинулся благодарить тетушку, та открыла книгу с «Мессиадой» и сказала, что прежде хочет услышать, выполнил ли он домашнее задание. После того как Феофан процитировал приблизительно сотню строф, она с улыбкой проверила кипу листов, которые он исписал самокритичным признанием, и лишь затем позволила племяннику поцеловать ее.