Все пребывали в радостном возбуждении, но казалось, что первая половина дня никогда не кончится. Только Зиновия сохраняла хладнокровие. После обеда все три дамы удалилась в ее комнату, и Зиновия, напевая французскую песенку, принялась их наряжать. После того как Софья помогла ей соорудить прически на трех головах, она прежде всего одела Аспазию. Та получила платье светло-лилового шелка, с длинным шлейфом, и маленькую кокетливую наколку из белых кружев.

Когда Зиновия подвела ее к большому зеркалу, Аспазия гордо и благодарно улыбнулась. Лидия была облачена в розовое атласное платье, украшенное белой камелией.

Затем Зиновия с особой любовью взялась обряжать Наталью. Она подобрала для нее едва прикрывающее щиколотки платье из голубого шелка, убранное белыми кружевами, и вплела в ее длинные белокурые косы ярко-красные ленты. Затем встала перед девушкой и, зажав зубами брошь с блестящей головкой, которая сверкала у нее между губ, как золотистый жук в чашечке розы, некоторое время пребывала в раздумье. Приняв, наконец, решение, она покачала головой.

— Ты красивая сама по себе, — промолвила. — Здесь даже малюсенький цветок был бы лишним.

После этого она поставила свою шкатулку с драгоценностями перед двумя другими женщинами и предложила им выбрать серьги, колье и браслеты — короче, все, что придется по душе.

Сама Зиновия надела красное бархатное платье со шлейфом.

Им не пришлось долго ждать — к крыльцу на двух санях уже подъезжали гусары. Майор барон Гнайс, ротмистр граф Кардоки, лейтенант фон Ланберг, лейтенант Пивницкий и кадет Лепернин. Зиновия поспешила вниз, чтобы поприветствовать их и представить Меневу. Затем появились дамы, и Тарас подал кофе. Сразу же завязался разговор, об этом позаботилась Зиновия, которая бойкой веселостью и словоохотливостью вскоре подчинила своему влиянию всю компанию.

Майор, настоящий кавалер, которому была очень к лицу темная, коротко подстриженная бородка, с самого начала вознамерился приударить за Зиновией, однако это не соответствовало ее планам, и она пустила в ход все средства, чтобы направить его энергию в другое русло.

— Что вы скажете о моей племяннице? — шепнула она ему. — Разве не прекрасная девушка?

— Племянница такой тети…

— Если вы хотите сделать комплимент, барон, адресуйте его Наталье, она весьма восприимчива к галантностям, а я, увы, уже не столь наивна.

Кадет — высокий и стройный молодой человек лет двадцати, с энергичным лицом и любопытными голубыми глазами — с первой же минуты обратил все внимание на Аспазию. Эта зрелая, пышная женщина с густыми черными волосами в полной мере отвечала его вкусу. Он с исключительным вниманием прислуживал ей, позволил себе несколько лестных замечаний по поводу ее туалета и того счастья, которое вкушает, находясь рядом с нею.

Зиновия была им довольна и время от времени поощряла к дальнейшей активности такими, например, замечаниями: «У вас, похоже, отменный вкус», или: «Вы, видимо, пользуетесь успехом у дам, поскольку вы первый, кому моя свояченица позволяет за собою ухаживать».

Позднее подошли Алена и дядюшка Карол. Наконец, пожаловал и Винтерлих, тут же изъявивший готовность усесться за фортепьяно. Танцевали, играли в общие игры и под занавес Зиновия с Винтерлихом спели неизбежный дуэт.

Таким манером все великолепно развлекались до самого ужина, превосходные блюда и огненное вино еще усугубили веселье. Каждый был доволен. Менев признал, что проводить время подобным образом гораздо приятнее, чем листать календарь или играть в марьяж. Лепернин был особенно счастлив, ибо во время игры в фанты он вызволил Аспазию из «колодца» и тем заслужил два поцелуя. Аспазия доверительно призналась Зиновии, что кадет, хотя и весьма дерзок, чрезвычайно ей нравится.

Внезапно дядюшка Карол поддался всеобщему настроению и, так сказать, сорвался с якоря. Он пил один бокал за другим, рассказывал анекдоты из chronique scandaleuse[38] поместного дворянства, чем, в конце концов, навлек на себя упрек Менева.

Когда господа откланивались, их очень настоятельно приглашали поскорее приехать снова. Отправляясь спать, Аспазия призналась, что это был самый счастливый день в ее жизни; она и в самом деле была крайне возбуждена, точно девушка после первого бала.

Через два дня гусары пожаловали опять, а потом стали наведываться едва ли не ежедневно. В Михайловке воцарилась атмосфера веселья и расточительства. Мало того что теперь чуть ли не каждый день превращался в именины, как мудро подметил Адаминко, что по этой причине жарилось, варилось и пеклось множество всяких яств и что бутылки в погребе уничтожались самым беспощадным образом. Сверх всего прочего Зиновия еще попросила у Менева деньги, чтобы оснастить Аспазию, Лидию и Наталью так, как требует честь его дома.

Тяжело вздыхая, тот в конце концов выдал триста флоринов. Дамы тут же поехали в окружной город, но оказалось — о чем Зиновия знала заранее, — что денег не хватает.

— Во-первых, у каждой из вас должен быть домашний капот, во-вторых, шелковое платье со шлейфом, в-третьих, кацавейка, в-четвертых, шуба, безделушки не в счет, — объясняла Зиновия, — остальное появится позже.

— Но откуда же взять столько денег?

— Ничего нет проще, можно обойтись и тремястами флоринами. А иначе для чего вы держите фактора? Немного платишь торговцу, немного — портному и кое-что — скорняку. Остаток записывается в долг.

Камельяна Сахаревича вызвали в гостиницу, и уже спустя час все было улажено. Дамы заплатили триста флоринов, купив и заказав на сумму вчетверо б´ольшую.

Винтерлих, как и прежде, стоял в кафе у дверей и читал, когда в помещение вошел Гольдман и схватил его за пуговицу сюртука.

— Это, знаете ли, очень некрасиво с вашей стороны, — без предисловий начал он.

— Должен попросить вас, господин Гольдман…

— Я повторяю, очень некрасиво, когда вы спокойно выслушали клевету, которую распространяет обо мне семья Меневых, и не встали на мою защиту.

— Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите, однако не сомневаюсь, что, если вы не отпустите мою пуговицу, вы ее оторвете.

— Не понимаете? Зато я все прекрасно понимаю, — возразил Гольдман, — и я намерен потребовать сатисфакции.

Посетители кафе с любопытством повернули головы в их сторону, потому что Гольдман, этот толстый коротышка с черными волосами и бакенбардами, со стереотипными жестами и манерой речи ярмарочного фигляра, всегда разговаривал громогласно, как зазывала на аукционе.

— Вот вы и вправду оторвали мне пуговицу, — обиженно констатировал Винтерлих факт экзекуции представительницы галантерейной фурнитуры.

— Какое мне дело до вашей пуговицы! — развязно крикнул Гольдман. — Лучше скажите этой госпоже Федорович, которую я знаю еще по Лембергу, очень хорошо знаю, что…

— Скажите ей это сами, — перебил его Винтерлих, — вон она как раз идет.

Гольдман отпустил поклонника муз и выскочил на улицу. И действительно, там по тротуару приближалась Зиновия. Она увидела Гольдмана, который, широко размахивая руками, унизанными перстнями, и высоко задирая носки своих новых сапог, словно хотел разглядеть подошвы, двинулся в ее сторону.

— Сударыня, — заговорил он, не снимая шапки, — вы осмелились распускать обо мне слухи…

— Кто вы такой? — холодно обронила Зиновия. — Я вас совершенно не знаю.

— Зато я вас хорошо знаю, — сорвался на крик Гольдман, — я знаю обо всех ваших похождениях, может быть, мне нужно — á la Leporello — вручить вам их список?

Не удостоив его больше ни словом, Зиновия спокойно проследовала своей дорогой, однако Гольдман, не особенно торопясь, увязался за ней. Свернув за угол, она нос к носу столкнулась с дядюшкой Каролом, который оказался в нужный час в нужном месте.