Чтобы ускользнуть от своего преследователя, дядюшка Карол перескочил через заполненную водой канаву. Однако это не помогло, пес прыгнул следом. Дядюшка Карол отважно метнулся в темные заросли березового лесочка, но вот уже с хрустом ломаются ветки, уже снова светятся страшные глаза у него за спиной, чудовище совсем близко. Стоило дядюшке остановиться, как оно тоже замирало на месте, стоило ему сделать несколько шагов, как оно тихонько подкрадывалось ближе, стоило ему побежать — и оно бежало. Наконец впереди показались крытые соломой хорпыньские хаты. Дядюшка Карол перемахнул через ближайший плетень и был, казалось, спасен — но, увы, пылающие глаза последовали за ним. Заплутав в темноте, несчастный бестолково уперся в каменный забор и мгновенно осознал, что оказался в безвыходном положении. Он с содроганием покорился своей горькой участи и, закрыв глаза, прислонился спиной к влажной, обмазанной глиной стене, как вдруг почувствовал теплый язык, лижущий ему руки. Это придало ему храбрости. «Зверь, должно быть, не такой уж бешеный», — сказал он себе и открыл глаза. Перед ним стоял пес и приветливо вилял хвостом. Дядюшка Карол собрался с духом и погладил лохматое страшилище. Этим он окончательно покорил сердце бездомной твари. Безуспешно пытался он теперь отогнать пса тростью, напрасно швырял в него камни, животное не отступало ни на шаг, оно смиренно проводило его до самого дома, вместе с ним прошмыгнуло в горницу и с бессловесной преданностью улеглось на ковер перед кроватью. «Оставлю-ка я, пожалуй, его у себя, — подумал дядюшка Карол, — всегда хорошо иметь рядом надежного спутника, когда в одиночку идешь через лес или ночью, когда всякое может случиться. Хорошо, ты будешь жить здесь, и звать тебя отныне Плутон». Пес радостно завилял хвостом, вероятно выражая благодарность за красивую кличку.

Поезд, который — в купе первого класса — унес Зиновию из столицы, медленно подкатил к вокзалу окружного города. Природа, казалось, празднично разоделась к приезду своей госпожи, ибо кому подчиняются земля и небо, если не красивой женщине? Деревья стояли в пышном осеннем наряде, устилая ей дорогу если и не цветами, то красными и желтыми листьями. Высоко над головой, казалось, ангелы приветственно размахивали белыми платками. Солнце разостлало под ногами златотканый ковер, возвело над рекой золотые мосты и в туманной дали — золотую триумфальную арку.

Но встречать гостью не явился никто, кроме старого, тощего, седовласого кучера с серьезным казацким лицом, да и тот едва шевельнулся на облучке большой четырехместной коляски. Единственной приветливой деталью в его фигуре были до блеска начищенные сапоги, сверкавшие на ногах, точно два зеркала.

Зиновия велела двум евреям-носильщикам погрузить ее багаж.

— Боже мой, Боже мой! — со вздохом произнес кучер Мотуш, он вздыхал постоянно, а сегодня еще больше, чем обычно. — Я думал, что барыня останется у нас только на несколько дней.

Красавицу мало заботили причитания ворчливого старика. Во время поездки она любовалась живописным ландшафтом, переливами вечернего солнца и воронами, стаи которых можно было видеть на полях и деревьях. Уже смеркалось, когда они прибыли в Михайловку. Ворота стояли открытыми, кучер медленно въехал во двор и остановился перед домом, вокруг было безлюдно. Лишь когда Зиновия спустилась с коляски, на верхней ступеньке крыльца выросла фигура Менева. Он поздоровался с ней учтиво, но холодно, в соответствии с разработанной на семейном совете программой. Столь же церемонно держались и дамы. Аспазия, правда, поцеловала свояченицу в щеку, однако поцелуй ее, казалось, замерз где-то на полпути от сердца к губам. Наталья насмешливо улыбнулась. Даже прислуга и казачок, сгружавший чемоданы, придали своим глазам выражение фатальной неприязни, а мопс с лаем набросился на незнакомку, будто прогонял нищенку.

Оставшись одна в комнате, которую ей, точно чумной, отвели в стороне от семьи в дальнем углу дома, Зиновия облегченно вздохнула. Однако чемоданы заставляли себя ждать, отсутствовала также вода. Зиновия дернула колокольчик, один раз, второй, никто не появился. Она позвонила в третий раз, так же безуспешно. Потеряв терпение, она топнула ножкой, пожала плечами и с улыбкой, которая была неотъемлемой частью ее характера, уселась у ближайшего окна.

Зиновию приняли почти враждебно и хотели дать ей почувствовать, что ее здесь только терпят. Гостье это стало ясно уже с первой минуты, однако она решила не обращать на это внимания. Зиновия не отличалась ни злобностью, ни мстительностью, она лишь была эгоисткой, но эгоисткой любезной и добродушной. Бесконечно жить с пистолетом в руке, как бы в состоянии войны со всеми, или подобно одинокому фермеру среди евреев — такое было для нее просто немыслимо.

Сложившуюся ситуацию нужно изменить, и это касается не только ее отношений с родственниками — нет, все здесь, в Михайловке, должно приобрести новый облик, веселый и жизнерадостный; отныне здесь, как и в столичном ее окружении, тон будет задавать ее вкус. Она ведь уже не с одним человеком справилась, справится и с Меневыми, этими полу крестьянами. К тому моменту, как Зиновия снова поднялась на ноги, у нее созрело решение, а коль скоро она что-то решала, дело можно было считать выполненным. Зиновия отворила окно, выходящее во двор, и дождалась, пока кучер ее увидит.

— Дорогуша, — крикнула она с милой улыбкой, хотя предпочла бы залепить старому медведю увесистую оплеуху, — не будешь ли ты так любезен, чтобы принести мне мои чемоданы — прямо сейчас.

Потребовалось еще немало времени, прежде чем кучер и казачок, смазливый хлопец лет двадцати, начали вытаскивать из коляски бесчисленные чемоданы, корзинки, коробки и коробочки, однако Зиновия не проявляла признаков нетерпения. Она уже начала плести паутину, в которой вскоре предстояло увязнуть, как огромной мухе, всей Михайловке. Последняя корзинка была выгружена и принесена в комнату, Мотуш с яростной выразительностью поглаживал седые усы, а Ендрух, казачок, широко раздувал ноздри, что было у него очевидным признаком негодования, когда Зиновия в первый раз взмахнула волшебной палочкой, сунув в руку каждому из двух заговорщиков по серебряному гульдену. И тотчас же приветливые улыбки озарили свирепые физиономии. Мотуш поспешил запечатлеть поцелуй на ее плече, а казачок даже преклонил колено, чтобы в глубочайшем смирении прикоснуться губами к краешку ее платья.

— Так, мой друг, — обратилась Зиновия к старику, — а теперь пришли-ка мне горничную, да поскорей.

Софья, занимавшая эту должность, не заставила себя долго ждать, поскольку звон серебряных гульденов, вероятно, достиг и ее ушей.

— Какая ты симпатичная, — сказала Зиновия, потрепав ее по щеке. Софья залилась румянцем. — Принеси-ка воды умыться, а потом сразу поможешь мне распаковать вещи и переодеться.

Малышка стрелой слетела по лестнице и в двух громадных кувшинах принесла воды — в количестве вполне достаточном, чтобы искупать слона. Зиновия, точно русалка, весело поплескалась в тазу, после чего быстро разобрала багаж и, наконец, занялась своим туалетом. Софья изумленно застыла с открытым ртом и все никак не могла оправиться от удивления. Ее поразила красота этой женщины, сотворенной, как ей казалось, не из плоти и крови, а, точно ангел, из аромата цветов и золотого солнечного сияния. Она была поражена несметным множеством и роскошью платьев, манто, шляпок и туфелек, шуб и драгоценностей, и ничуть не меньше поразило ее воображение облако белоснежного белья и кружев, в которое окунулась приезжая, прежде чем надеть скромное, но великолепно на ней сидевшее черное шелковое платье.

— Знаешь, ты в самом деле очень симпатичная, — сказала Зиновия, покончив с переодеванием. И она вовсе не льстила девушке, потому что маленькая, белокожая с русыми волосами Софья делала честь своим двадцати двум годам. — Однако, — продолжала Зиновия, — тебе следует лучше одеваться, не так по-крестьянски, погоди-ка, я тебя сейчас немного принаряжу.