Между тем трое друзей слонялись по окрестностям, принося жертвы Амуру и Бахусу. Данила завел себе в Хорпыни смазливую крестьяночку, Василий воздыхал по хорошенькой камеристке графини Коморовской. Феофан вообще превратился в заправского Дон Жуана. Он одновременно поклонялся Зиновии и Алене, а если в Михайловку наезжали гости, Февадия же, как Цербер, охраняла рай приходской усадьбы, отправлялся верхом в Ростоки, где его с неизменной благосклонностью встречали левантийские очи хозяйки корчмы.

Алена радовалась, когда он дарил ей шелковую косынку или цветную ленту. Если бы она знала, что сорванец в те же дни преподнес Зиновии цветы, а хозяйке корчмы в Ростоках купил вышитые золотой ниткой турецкие чувяки, подарок, конечно, не растрогал бы ее в такой мере.

Впрочем, даже мелкие подношения стоили денег, а тут еще еврейка потребовала браслет, Алена же очень робко высказала желание обзавестись веером. Феофану не оставалось ничего другого, кроме как поведать о своих затруднениях фактору. Добрейший Сахаревич сощурил маленькие глазки, точно задремавший лисенок, и его ястребиный нос, казалось, стал еще длиннее.

— У меня сейчас нет наличных денег, — осторожно произнес он, — но я знаю одного человека, который, возможно, одолжит молодому барину нужную сумму.

Камельян отправился в Михайловку и тихонько постучал в дверь Зиновии.

— Чем могу служить? — проговорила она. — Присаживайтесь, господин Сахаревич.

— Это я здесь для того, чтобы служить милостивой госпоже, — галантно возразил он, — но история складывается неприглядная. Молодой барин собирается взять взаймы сотню гульденов или больше, вправе ли я давать ему такие деньги? Милостивой госпоже я бы без всяких разговоров выложил на стол хоть десять тысяч.

— Дайте ему сотню, — ответила Зиновия, — но в долговой книге запишите сто пятьдесят.

— Но я же честный человек! — завопил Сахаревич. — Разве я могу взимать такие проценты, да к тому же с господина Менева?

— Можете, и не задавайте лишних вопросов, — заявила в ответ Зиновия.

Таким образом, Феофан получил деньги, трактирщица — браслет, а Алена — веер. Феофан с юношеским задором продолжал вести веселую жизнь. На занятиях и вообще в городе его теперь почти не видели. Не осмеливаясь слишком часто показываться отцу на глаза, он ночевал то там, то здесь: у дядюшки Карола, у знакомого еврея или в какой-нибудь крестьянской хате — смотря по тому, как складывались обстоятельства. В светлое время суток он обычно отсиживался в корчме: бражничал, угощал товарищей, резался в карты с евреями и финансовыми инспекторами, целовал женщин и колотил мужчин. За короткое время он приобрел репутацию отчаянного забияки, и все с уважением относились к его кулакам. Однажды в воскресенье, отплясывая в ростоцкой корчме, Феофан затеял ссору с крестьянами и в конце концов разогнал их всех — вышвырнул кого через дверь, кого в окно. Шишкам и синякам, которые получал сам, он не придавал особого значения. И каждый предпочитал уступить ему дорогу, а если и показывал кулак, то разве что тайком, в кармане армяка.

Когда бумажные птицы, полученные от Камельяна, разлетелись все до последней и хозяйка корчмы в Ростоках заметила, что ее ухажер понурил голову, она доверительно подсела к нему и предложила деньги.

— Я не могу брать у тебя, — возразил Феофан.

— Не у меня, а у моего мужа.

— Такой вариант обсудить можно.

— Он даст вам двести гульденов, — продолжала она, — а вы напишете расписку на двести пятьдесят и подарите мне меховую кофту. Я давно мечтала обзавестись такой, потому что здесь часто бывает холодно.

— Договорились.

Тем же вечером Феофан получил деньги. А уже в следующий шабат еврейка гордо расхаживала в подбитой и отороченной мехом черного кролика кофте из темно-красного бархата. Она себе очень нравилась в этой обновке. И нравилась Феофану. Неудивительно, что хозяин корчмы однажды застал эту парочку целующейся — и поднял ужасный крик.

— Чего ты скандал устраиваешь? — сказал Феофан. — Красивая женщина подобна солнцу, ты же не требуешь, чтобы солнце светило только тебе.

— Вы не смеете запрещать мне разговаривать в собственном доме…

Но Феофан тут же схватил еврея за воротник и вышвырнул из корчмы на снег.

Хозяин для видимости смирился со своей участью, однако в душе затаил злобу и решил отомстить.

— Разве вы мужчины? — сказал он крестьянам. — Вы мямли, ничтожные холопы, если позволяете этому панычу[64] так с собой обращаться.

— А что мы можем поделать? — возразили крестьяне. — Он изобьет нас до полусмерти, стоит нам только сунуться.

— С такими остолопами не о чем разговаривать, — подумал корчмарь. — У баб, пожалуй, куражу больше.

А надо сказать, что у него имелась поблизости небольшая лавка, в которой он торговал цветастыми платками, фальшивыми кораллами и поддельным жемчугом, лентами и тому подобными сокровищами, к которым так неравнодушны молодые крестьянки. Поскольку наличные деньги водились у них редко, они приносили ему муку, кукурузу, яйца, кур и получали взамен то, что им приглянулось.

Во время таких торгов он и пустил теперь в ход свое красноречие.

— Я больше не позволю устраивать у себя танцы, — заявил он девушкам. — Молодой барин Менев этого не выносит.

— Не выносит? Это почему же?

— Я бы на вашем месте не задавал глупых вопросов, а надавал бы ему тумаков, чтоб неповадно было.

Я больше в разлив продавать не буду, — сказал он женщинам. — По мне, вы хоть воду пейте, потому что Менев с вашими мужиками ссорится, а мне это всю торговлю портит.

— Так что ж тут поделаешь?

— Он так и будет вышвыривать за дверь всякого, кого пожелает, пока не найдется кто-то, кто вышвырнет его самого.

Посредством подобных разговоров корчмарь раздувал и раздувал искру, пока не вспыхнуло яркое пламя. Однажды вечером в корчме собралось около двадцати женщин и молодух из деревни, и они принялись совещаться. Поскольку у их мужиков сердца оказались заячьи, женщины поклялись, что сами проучат юного забияку. И договорились уже в следующее воскресенье свести с ним счеты.

— Только бы он пришел, — вздохнул корчмарь. — Но здесь у него есть доброжелательница, так что он будет предупрежден.

— Не придумывай всякую ерунду! — насмешливо сказала еврейка. — Разве я виновата, что симпатичная, что он с удовольствием целует меня? Но мне-то от него какой прок? Да никакого!

Она презрительно прищелкнула пальцами.

— Пустые слова! — отмахнулся корчмарь.

— Если хочешь, я тебе это докажу, — спокойно ответила женщина. Браслет и меховую кофту она уже получила, и, следовательно, никаких причин, чтобы волноваться за Феофана или тем паче жертвовать ради него собой, у нее не было. — В следующее воскресенье он заявится сюда с приятелями, и разделаться с ним будет трудно. Напишу-ка я ему лучше письмо, и он приедет уже завтра вечером.

Корчмарь посмотрел на жену с удивлением, он ей в последнее время не доверял. Она же уселась за стол и написала: «Высокородный господин! Если вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз, я ожидаю вас завтра вечером в восемь часов. Мой муж уедет в окружной город. Ваша верная Сара».

Это письмо Феофан получил на следующее утро из рук еврейского паренька — и ровно в восемь вечера подъехал к корчме. Там было тихо и темно, только из окна спальни пробивалось неверное мерцание свечи. Феофан чуть слышно постучал в стекло.

Еврейка отворила окно и высунула голову.

— Ты одна?

— Да, господин Менев, входите же, вас ждут с нетерпением.

Он ступил в темное помещение. Послышался шелест женского платья, Феофан ощутил на себе мягкие объятия, но одновременно чья-то невидимая рука заперла дверь на засов, а из кухни выскочили крестьянки, вооруженные палками.

— Ну, вот ты наконец и попался! — разом закричало двадцать звонких голосов.

Еврейка юркнула к себе в комнату, в то время как десять пар крепких рук скрутили Феофана, а еще десять повалили его на землю. Тут же в воздухе засвистели первые удары. Еврейка тихонько отодвинула занавеску, прикрывавшую маленькое окошко в двери ее спальни, и с любопытством наблюдала за этой сценой.