На щеках Менева уже заблестели первые жемчужинки слез.

— Здесь, у тебя, — закончила между тем Зиновия, — я чувствую себя уютней всего, здесь, где живут такие славные люди, издревле был мой родной очаг, и я тебя никогда не покину.

Менев начал громко всхлипывать. Он не видел уже ни красивой руки, протянутой к нему, ни очень дорогого подарка, который Зиновия подносила виновнику торжества: золотой пепельницы в форме птичьего гнезда, с серебряными яйцами внутри. Только когда все четыре времени года пришли к нему на помощь, протянув свои носовые платки, он, наконец, собрался с мыслями, дважды поцеловал своенравной богине руку и залюбовался подарком, все снова и снова благодарно поглядывая на прекрасную дарительницу.

— Ну так поцелуй же ее, — сказала Аспазия, ласково похлопывая его по спине.

Менев не заставил уговаривать себя, он привлек Зиновию к груди и под возгласы всеобщего ликования расцеловал.

Правда, ликование было все же не совсем всеобщим, у Феофана в этот момент стало как-то тяжело на душе, не потому, конечно, что он завидовал поцелую отца, а потому, что эринии ни на шаг не отходили от него, продолжая хором кричать: «Отцеубийца! Что ты наделал? Из соображений формальной вежливости ты позволил умереть своему отцу, да вдобавок в день его именин!»

После совместного завтрака Зиновия объявила, что настало время отправиться на кухню и подумать о праздничном обеде. Сегодня она размахивала кулинарным скипетром, а Наталья с Феофаном, которому Зиновия под шаловливое хихиканье девушек повязала белый фартук, были у нее на подхвате.

Всю первую половину дня поздралениям конца не было, поскольку один за другим подъезжали гости: сперва дядюшка Карол с патером Поланским, католическим священником из Хорпыни, потом Винтерлих, а под конец — Черкавский с супругой и обоими сыновьями.

Тарас и Софья накрыли стол по предписаниям новой царицы кухни. В центре высился огромный торт, шедевр Адаминко, изготовленный по идее и рисунку Зиновии. Торт имел форму древнегреческого храма, в котором на алтаре из сахара можно было увидеть богиню любви Венеру, перед вратами стояли Церера и Флора, а на фронтоне раскачивались два голубка. По обе стороны от торта находились две вазы с цветами, а подле каждой вазы — по серебряной горке со всевозможными сладостями. Каждая салфетка благодаря стараниям Софьи приобрела совершенно особенный вид. Когда гости собрались к обеду и по приглашению хозяйки дома заняли предназначенные для них места, они сперва долго развлекались тем, что разгадывали намеки, которые Зиновия так остроумно приготовила каждому на его тарелке. Салфетка Менева была сложена в форме домашней туфли, перед дядюшкой Каролом сидел заяц, у Натальи лежала роза, Винтерлих был весьма польщен лирой, которая приветствовала в нем артиста, тогда как белая звезда, положенная перед священником, означала его интерес к астрономическим наблюдениям.

Яства были выше всяких похвал, вино лилось рекой — неудивительно, что разговор за столом вскоре оживился и что каждый чувствовал себя прекрасно и счастливо. Напротив Зиновии сидели Василий, ноздри которого глядели на нее точно дуло двустволки, и католический священник, взиравший на красавицу маслянисто-нежными глазами. Ибо патер Поланский относился к числу тех игриво-галантных духовных лиц старой эпохи, каких сегодня еще можно встретить разве что среди поляков. Он очень благосклонно относился к дочерям Евы и вследствие этого был одет с известной кокетливостью — начиная от короткой белоснежной сутаны и кончая черными чулками и туфлями с пряжками.

Как раз когда все почувствовали, что обстановка за столом достаточно созрела для тостов, Зиновия на минутку исчезла из комнаты. Когда она возвратилась, за ней следовал казачок с корзиной, полной бутылок шампанского.

— Нет, свояченица, — промолвил Менев, — это уж слишком, ты меня сегодня смущаешь.

Зиновия рассмеялась, вино уже пенилось в бокалах, и Черкавский поднялся, чтобы выпить за здоровье Менева. Он сравнил именинника с солнцем, его супругу — с луной, остальных членов семьи — с планетами.

— А тетя?.. А что же Зиновия?.. — раздались голоса со всех сторон.

— Она — чудо небесное, ярчайшая комета, на короткое время явившаяся нашему взору, чтобы затем, увы, снова скрыться с нашего горизонта.

— Браво! Браво!

Теперь языки развязались; бокалы, сталкиваясь друг с другом, звенели и быстро пустели, наполнялись и снова осушались. При каждом тосте снаружи грохотали легкие мортиры, по указанию Зиновии расставленные Мотушем во дворе. Вскоре французский нектар более или менее сильно ударил собравшимся в голову, даже дамы развеселились, и двоюродная бабушка — пуще всех остальных.

— Ты не знаешь, зачем патер Поланский носит башмаки и чулки? — шепотом поинтересовалась Аспазия у свояченицы.

— Потому что он очень гордится своими икрами, — хихикая, предположила Лидия.

— В мое время, — сказала, посверкивая глазами, двоюродная бабушка, — любили и умели развлечься. У нас в Варшаве был один аббат, который щеголял в похожем наряде. Чем это кончилось? Однажды графиня Потоцкая побожилась, что чулки у него на толстой подкладке, и дамы мигом превратили его икры в две подушечки для иголок. Бедняга потом весь вечер расхаживал точно дикобраз, так ничегошеньки и не заметив.

Наталья, которая беспрестанно хохотала и целовала Зиновию, не усидела на месте и тотчас же изъявила готовность проделать с капелланом аналогичную шутку. Она как кошка незаметно подкралась к нему, зажав в пальцах иголку, и молниеносно опустилась на корточки. Раздался вой, и злополучный капеллан вскочил со стула, точно его ужалил тарантул.

— Вы, оказывается, настоящий, — воскликнула Аспазия.

Дамы залились громким смехом, господа же, которые никак не могли взять в толк, что произошло, осаждали их вопросами, все кричали и бурно выражали эмоции, перебивая друг друга, пока среди всеобщего веселья Аспазия, наконец, не рассказала присутствующим суть всей истории.

Мало-помалу в помещении стало невыносимо жарко. Зиновия поднялась и вышла было на порог дома, чтобы подышать свежим воздухом, как вдруг ее обхватили сзади две крепкие руки и чьи-то губы поцеловали в затылок.

— Менев, — игриво и в то же время с досадой пробормотала она, — что ты себе позволешь? Мне кажется, ты слишком много выпил.

— Я? О нет! Ты… ты сама в этом виновата, мог бы поспорить, что…

— Уходи, уходи же!

— О чем бишь я собирался поспорить?

Она вырвалась и, побежав по коридору, попала в объятия дядюшки Карола.

— Ах, Зиновия! Ты сегодня неотразима! — вздохнул тот и от души поцеловал ее в губы.

Она благополучно ускользнула и от него, но в дверях столкнулась с Феофаном, которого опять преследовал жуткий хор неотвязных эриний: «Отцеубийца! Отцеубийца!» Он был бледен как полотно, и в глазах его блестели слезы.

— Что с тобой?

— Мне как-то не по себе.

— Ах, это, верно, из-за шампанского!

— Нет, шампанское здесь ни при чем, я такой несчастный, — воскликнул юноша, готовый вот-вот расплакаться, — я люблю тебя, а ты, ты меня не любишь…

— Дурачок!

— Я хотел бы умереть прямо сейчас.

Зиновия с улыбкой накинула ему на шею очаровательную удавку — свои руки, — и он, обливаясь слезами, приник к ней, запечатлев у нее на груди поцелуй. Но и от него Зиновии в конце концов удалось отбиться.

— Они все изрядно охмелели, — шепнула она Аспазии, снова усевшись на свое место за столом.

Теперь и остальные один за другим воротились в комнату.

Между тем Винтерлиха подхватили волны неизъяснимого блаженства: в этот великий день он впервые переживал опьянение. Теперь и его тоже начала захлестывать вселенская нежность, но поскольку пиетет перед дамами в нем еще превалировал над парами шампанского, его точно магической силой повлекло на кухню, к нимфам очага.

— Прошу прощения, — церемонно произнес он, поднимаясь из-за стола, — я с вашего позволения пойду глотнуть свежего воздуха.

С этими словами он положил салфетку на стул и, безуспешно пытаясь придерживаться прямой линии, шагнул к двери. В конце концов он благополучно выбрался из комнаты и направил свои стопы на кухню, где томно прижал к груди миниатюрную Софью — и получил от нее увесистую затрещину по правой щеке. Когда, несколько протрезвев, он воротился обратно, Наталья не замедлила со смехом полюбопытствовать: