Прибыв, агенты белой разведки вынуждены были каждый раз решать задачу по-новому. Далеко не всегда те, кто находился в городе и ожидал там почты, могли вовремя прибыть к месту опасного рандеву. Особенно много затруднений возникло с тех пор, как над городом разразился шквал повальных обысков. Однако кое-что делать и теперь удавалось. В городе все еще сохранилось несколько очень хорошо законспирированных явок.

Оставляя в стороне маленькую полулавчонку, полутаверну, то ли «Люнар», то ли «Люпар», на улице Жуковского — ею пользовались преимущественно для встреч между местными членами «Национального центра», — не упоминая даже о ней, стоит указать на всем известную Максимилиановскую больницу, что на Вознесенском, против Мариинского дворца. Здесь работала тогда в качестве врача госпожа Петровская, член партии эсеров.

В вестибюле и на узких полутемных лестницах амбулатории этой больницы, в ее низких и узких коридорчиках всегда толпился самый разнообразный народ. Плебс!

Для врача по кожным болезням — более чем естественно оставаться с пациентом наедине.

В клинике на всякий пожарный случай были черные двери с удобным выходом во двор и через две подворотни на узкий Максимилиановский переулок… Госпожа Петровская являлась незаменимым и энергичным работником «Центра»: ее ненависть к большевикам спорила с ее опытностью в области конспирации.

Однако нередко агентам не удавалось воспользоваться этими пунктами. Иногда просто было нежелательно на сей раз вступать в прямой контакт с постоянными работниками Петрограда. Тогда они оставляли свои пакеты в заранее намеченных, хитроумно укрытых и порой совершенно неожиданных местах.

Агенты, связанные с разведкой самого Юденича, охотно прибегали, например, к многочисленным подводным тайникам. Что это значит?

Подлежащий передаче пакет в непроницаемой оболочке просто оставлялся в условленном месте на дне одного из тихих Питерских каналов, между сваями заброшенных мостов, возле осевших в воду затонувших барок. Нужные люди знали и эти места и те незаметные для постороннего глаза сигналы — кончик ржавой проволоки, петлю изолированного шнура, — которые показывали, что отправление прибыло. Они извлекали его днем или ночью из мутной влаги.

Агенты, опиравшиеся прямо на англо-американскую агентуру в Финляндии и Эстонии, имели другие излюбленные пункты. Самым близким из них к островам и взморью было мало кому известное, — ныне, вероятно, окончательно разрушенное, — обширное подземелье на Каменном: старинные подземные ходы Строгановской барской усадьбы, между Каменноостровским дворцом, сооруженной Баженовым Мальтийской церковью святого Иоанна и парками на других берегах Невы.

Этот район Петрограда был отмечен особым красным кружком на плане, висевшем в чистенькой, хорошо обставленной комнатке за рыночной площадью в Гельсингфорсе, которую теперь снимал у хозяйки мистер Джон Макферсон-младший, один из многих русско-английских дельцов, без всяких особенных дел ожидавших здесь близкого «освобождения» русской столицы.

Джонни Макферсон вел в Гельсинки довольно ленивый образ жизни.

Многочисленные люди, знавшие или узнававшие его (он не собирался делать секрета из своего пребывания тут), все, как один, полагали, что сын старого питерского фабриканта занят главным образом скупкой по дешевке различной недвижимости, наличной как в самой Северной Пальмире — Петрограде, так и по всей русской земле.

Гельсингфорс был набит молодыми и старыми представителями русской знати и русского капитала. В их чемоданах хранились, пуды бумаги — планы, купчие, закладные на десятки тысяч доходных домов, на сотни больших и малых имений, на паровые мельницы, фабрики, заводы, рудники.

При настоящем положении вещей вся эта чепуха не стоила листов бумаги, на которых она была напечатана или вычерчена.

Ценность любого имения графа Бобринского или графа Орлова не превышала стоимости пляжа на берегу «Моря вздохов», расположенного, как всякому хорошо известно, в правом верхнем квадранте Луны: астрономы довольно ясно видят его в телескоп.

Владельцы богатейших угольных копей не имели десяти марок, чтобы купить два пуда этого самого угля. Собственники огромных пшеничных полей спрашивали в ресторанах стакан пива, чтоб под сурдинку набить брюхо пресноватым финским хлебом: он ставился на стол бесплатно!

Но стоило допустить, что завтра большевизм падет («А должен же он, наконец, пасть, чёрт возьми, Лялечка!»), как каждый из этих листков, каждая выкопировка из плана генерального межевания немедленно приобрела бы вес и звон настоящего золота.

В этом была трагедия. Голодные старушонки, девчурки, молодые люди, крепкие бакенбардисты с сенаторскими подбородками держали в руках камни, которые могли стать хлебом и мясом шесть месяцев, год, два года спустя. Ну, хорошо! Ну, год, ну, два! Но ведь кушать, кушать-то, Лялечка, хочется сегодня!

Все они, как бабочки на огонь, летели туда, где находился богатый англичанин Джон Джонович — спокойный, молодой, энергичный, говорящий по-русски, верящий в русское дело, и главное — петербуржец, свой!.. Он не мог не сочувствовать им: одного же поля ягоды! Он обладал властью творить чудеса: он мог их огромное роскошное «завтра» превратить в маленькое, но вполне вещественное, совершенно съедобное «сегодня». Он покупал дом в большевистском Петрограде, шестиэтажную громаду на углу Морской и Гороховой или в конце Большого проспекта Петроградской стороны. До революции дом этот оценивался в миллион сто двадцать пять тысяч, поверите или нет?

А сегодня что Макферсон дает за него? Два фунта и девять шиллингов?.. Как? Только!

Да, но зато — сегодня, Лялечка! На это в проклятой Чухляндии[30] можно прекрасно пронищенствовать месяц, если не два, пойми это!

Джонни Макферсон был светочем, привлекавшим этих бабочек. Известный журналист Аркадий Гурманов стал рефлектором, который отражал его лучи.

Гурманов бегал, шумел, рассказывал о финансовой мощи молодого британца.

Он не по-русски благороден! По старому знакомству, например, он приобрел у петербургской красавицы Елены Николаевны Жерве и у ее матушки, милейшей Екатерины Александровны, принадлежащую им часть семейной собственности — пакет акций компании «Русский Дюфур». Он купил у них и сколько-то там десятин земли в Псковской губернии, представьте себе! Несчастные женщины эти Жерве: двое из мужчин их семьи — отец, Николай Робертович, и сын, оболтус Левка, — то ли сошли с ума, то ли буквально продались большевикам. Они остались в Петрограде и, видимо, «комиссарам служат с жаром!..» Каково! Этакая низость!

Макферсон помог этим дамам по-рыцарски (я не спорю: возможно, прелесть Люси Жерве сыграла тут некоторую роль). Он присоединил заключенные с ними купчие к толстой стопке других точно таких же документов, лежащих в маленьком переносном сейфе у него в его комнате.

Этих документов было много — все такие же запродажные. А на стене комнаты висел большой план Петрограда, испещренный условными значками, и карта Петербургской губернии с ближайшими ее окрестностями, с Ладожским и Онежским озерами, с Нарвским уездом, с Псковом, с Лугой и Копорьем. Карта тоже была испещрена всевозможными пометками. Глядя на нее, можно было уразуметь, что большинство закупок Джон Макферсон, повидимому, производит в двух районах — между Ямбургом и Гдовом и на восточном берегу Ладоги.

Впрочем, у него был и еще один подробный план, который охватывал берега Маркизовой Лужи, — Сестрорецк, Лахту, Петергоф, Ораниенбаум, Кронштадт и еще южную полосу Финского залива, вплоть до Красной Горки, Черной Лахты и деревни Керново. Но к нему Иван Иванович Макферсон, старый петербуржец, прибегал очень редко.

Он лежал в самом низу, под всеми остальными бумагами; даже Аркашка Гурманов не видел его ни разу.

Зато карта, на которой большим уверенным синим кольцом был обведен тот участок земли, где речки Видлица, Свирица, Тулома и Тулокса впадают в могучую ширь Ладоги, — всегда была у него перед глазами. Об этом участке у Макферсона часто возникали долгие разговоры в разных местах и преимущественно в штабе Юденича. Причины тому были особые.