Да! Да, да, да! Их вели к крайней яме.

Ноги вязнут в мокрой земле. Желтые милые лютики бьют по рыжим ботинкам, оставляют на брюках золотистые лепестки. Кто-то глухо причитает за спиной, всхлипывает. Нельзя смотреть, нельзя слушать!

Яма пришлась на бугорке. Длинный и глубокий ров. Желтые обочины. Стоящая на дне вода. В одном месте из стенки торчит обмазанный песком камень. Кто опишет чувство, с каким человек заглядывает в могилу, в которой ему суждено истлеть?

Конвойные, яростно крича, хрипло ругаясь, поставили пленных вдоль переднего края рва. Затем, быстро, торопясь, они двинулись врассыпную. Двинулись задом, не выпуская рва из-под угрозы огня. Все дальше и дальше в стороны. Ложатся. Павел Лепечев замер: «Так и есть! Из пулемета хотят… Ах ироды…»

Взгляд его быстро метнулся вокруг. Он стоял на самом западном углу могилы, правофланговым. Этот угол почти соприкасался с идущей мимо полевой канавой. Заглохшая, заросшая травой, она тянулась мимо, уходила за спину, ныряла под ветхую жердяную изгородку, исчезала в лесу. Так!

— Братцы! — еще раз, в последний раз, в последний миг выговорил он полушёпотом. — Земляки! Давайте. Бежим врассыпную… Авось хоть кто…

Ему не ответили.

Он успел еще раз оглянуться. Непреодолимо захотелось, не теряя ни секунды, махнув рукой на всех, скачками ринуться к лесу. Страшным усилием воли он сдержал себя: это был бы конец! Одному? Ни в коем случае…

Солнце било в лицо. На горке можно было разглядеть пулемет в окопчике… Лес… Желтый домишко.

— Товарищи! — сказал вдруг негромкий, но очень твердый голос Годунова, хромого. — Товарищи! Братья! Покажем гадам, как умирают рабочие. «Интернационал», товарищи!

Сердце Павла Лепечева зашлось.

«Вставай, проклятьем заклейменный…» — не узнавая, услышал он в следующий миг и свой и другие хриплые, нечеловеческие голоса.

Но в ту же самую секунду он услышал и другое:

— Лайвонен! Сук-кин сын! Чего ждешь? Дава-а-ай!

Тогда весь мир для Павла Лепечева вдруг потемнел, съежился, исчез. Осталось одно яркое пятно — далекий зеленый щиток пулемета и две человеческие головы рядом с ним.

Нельзя на таком расстоянии уследить за мгновенным движением, которым стрелок вдавливает гашетку пулемета. Глазами увидеть нельзя. Да и поздно. Можно только почувствовать это движение. Почувствовать заранее и ответить на него. Это будет чудом.

В тот момент, как пули с мерзким тупым звуком врезались в живую стенку, в тот миг, как одни люди, вскрикивая, стали падать в воду, стоявшую в яме, а другие с криком, с проклятиями напрасно бросились бежать, — в это мгновение Павел уже лежал на дне канавы. Или — нет, он не лежал. Чудовищным усилием всех мускулов, от затылка до пальцев ног, он, как ящерица, как змея, двигался, рвался, полз по этому дну под густым покровом травы. Острые листья осоки мгновенно изрезали ему в кровь лоб, щеки, уши. Он ободрал руки, в десятке мест разорвал форменку, тельняшку, клеш. Но он пробился за изгородь раньше, чем конвойные, вскочив, открыли отчаянную стрельбу по бегущим.

За изгородью канава поворачивала вправо.

Сам не понимая как, он тоже повернул вправо, как льющаяся струя воды. Здесь его уже нельзя было увидеть, но он этого не сообразил. Он сам ничего не видел. Он буравил головой траву, корни, холодную грязь. Бескозырка с золотою надписью, вмятая в землю, осталась где-то за ним.

Только очень глубоко в лесу — гораздо дальше, чем требовала осторожность, — он вдруг, руководимый не слухом, не зрением, даже не рассудком, а непреодолимым и не всегда объяснимым инстинктом жизни, остановился, замер на месте, потом вскочил на ноги, выпрыгнул из канавы и мгновенно исчез за стволами леса.

Он бежал не дыша, схватившись рукой за грудь, все дальше перехватывая зубами нижнюю губу, бессмысленно повторяя на бегу одни и те же слова: «Минуточку, товарищи, минуточку!»

Когда его ноги подняли тучу брызг, а по рукам и по лицу хлестнули длинные зеленые листья камыша, он упал прямо перед собой, ломая стебли, в мелкую теплую воду…

Деревня Керново расположена в северо-восточном углу небольшого Копорского залива. По берегу за сосновым бором разбросаны большие и малые валуны. Они же образуют в мелкой воде целые архипелаги миниатюрных скалистых островов. Самые дальние из них отрезаны от суши зеленым барьером, длинной и широкой лентой густо растущего высокого камыша.

От Кернова до Красной Горки прямиком, по воздуху, расстояние равно, вероятно, двадцати пяти, двадцати семи верстам. Если же огибать вдающийся здесь в море обширный полуостров, двигаясь по воде, обойти его, следуя за всеми изгибами береговой линии: мимо Осипова мыса, мимо Шепелевского маяка, мимо острова Горвалдайского и мыса Серая Лошадь, — тогда между Керновом и Горкой наберется по меньшей мере сорок верст.

При этом одно дело итти спокойно или скользить на лодке.

Совсем другое дело — то брести по пояс в воде, через силу преодолевая ее холодное тяжелое сопротивление; то пускаться, как был в одежде, вплавь, пересекая опасные, открытые места; то шарахаться в шелестящие зеленые дебри, как только усталыми, ослепшими от блеска волн глазами далеко впереди заметишь что-нибудь вроде лодки… Бояться, что тебя вот-вот увидят с берега. Не сметь и думать о выходе на сушу. Отдыхать, свертываясь мокрым комком на плоском камне далеко в заливе. Не знать, где же предел, где же конец этому страшному, проклятому пути: может быть, в Красной Горке (если ее взяли обратно наши), может быть, в Ораниенбауме, если бунт не перекинулся туда, может статься — в Питере… А то и нигде…

Ночью вздремнуть, но тоже не более часа, на сырой отмели, на крошечном зыбком островке. А потом снова в воду, опять в путь. И так — первую ночь, вторую, третью… Сколько же?..

Когда Павел Лепечев на утро третьего дня своего бегства достиг мыса Серая Лошадь, он уже не был похож на человека. Но выходить на берег было нельзя ни в коем случае. Кто там? А если — они?

В отчаянии он решил дождаться утра. На рассвете он огляделся, еле двигая раздувшейся шеей. С трудом, точно сквозь тяжелый сон, Павел Лепечев узнал все-таки Серую Лошадь.

Он помнил твердо: Серая Лошадь также захвачена мятежниками. Надо было вести себя как можно осторожнее!

Неподалеку между ним и берегом торчал из воды большой ребристый камень. Павел добрался до него и вылез на его обращенный к морю бок. На воздухе было с утра еще холоднее, чем в воде, но у него не стало сил дольше мокнуть. Кругом стояла неверная полутемнота. Береговые очертания расплывались в белесой мгле. Море тускло светилось.

На несколько десятков минут Павел Лепечев прильнул к тепловатому морщинистому боку камня и перестал владеть собою. Он не мог заснуть, но тотчас же начал бредить.

Перед ним вдруг замелькали отрывочные странные образы: мать Аграфена Андреевна; адмирал Канин; старик на борту корабля; трамвай, красная переполненная «тройка», идущая мимо Апраксина по Садовой; та канава в Кернове возле ямы, куст чертополоха справа над ней (оказывается, он и этот куст увидел!)… Носом он потянул в себя воздух; ему почудилось, что вокруг остро, нестерпимо запахло печеным хлебом, как в корабельном камбузе… Он слабо застонал от голода. Потом, слабея, он увидел совсем невозможное: огромную тень. Человека в коротком пиджаке с большим покатым лбом, с бородкой клинышком. Человек легко шел к нему над водой, остановился, вгляделся в него с огорчением и жалостью… Откуда он здесь, на море?

Вздрогнув, Павел очнулся. Солнце взошло. Нет, чтобы не упасть, не умереть, не захлебнуться во сне, был один исход — итти, итти, итти… Собрав все силы, всю волю, он медленно слез с камня, вышел из-за его бока на чистую воду и вдруг… Сердце его чуть не лопнуло. Он громко вскрикнул. Он еле удержался на ногах.

Солнце не только взошло. Оно уже осветило лес, далекие домишки на берегу за ним. Между этими легкими бараками высоко в небо был воткнут черной тонкой иглой флагшток. И на флагштоке, освещенный утром, колеблемый легким бризом, трепетал маленький, ясно видимый снизу флаг. Красный флаг. Красный?! Да, красный!