Часовой поднял голову.

— На Красную? А кто же там батька-то твой? Кем он там?

— Начальник рабочего отряда! — охотно и не без гордости ответил хлопчик. — Наш, путиловский рабочий отряд… Новый…

В этот миг небо справа, над Кронштадтом, снова тяжело осело, опустилось.

Ох! Ох! Ох! — глухо и низко ахнуло оно.

Красноармеец нахмурился.

— Вот что, малыш! — вдруг решительно выговорил он. — Я тебя одного пустить в город без пропуска не могу. Время не такое. Понимать надо. С поста сходить часовой без разводящего опять же правов не имеет. К папке, к папке! Ишь ты! На Красную Горку едет! Ставь свою чуду здесь, заходи в будку, ложись, отдыхай. Пойду в штаб, отдам тебя — пускай доведут. Там уж тебе про твоего папку объяснят, что к чему, на Макарьевой-то даче. Скажи на милость, к папке он собрался, а?

Мальчишка явно огорчился. — Да я… Да дяденька… — начал было он. Но часовой, закинув винтовку за плечо (вместо ремня она висела на тонком шпагате), взял велосипед и, перенеся его за канаву, решительно прислонил к своей зеленой будочке. Мальчик уныло огляделся кругом, недоуменно осмотрел черные скульптурные украшения арки, шоссе, постройки и покорно скрылся в карауле. Снова все стало пусто и тихо вокруг. Тихо, если не считать непрерывного и все сгущающегося грохота стрельбы.

Мятежники форта Красная Горка вели в эти часы огонь по кораблям «Петропавловск» и «Андрей Первозванный», вышедшим на траверз Толбухина. Корабли в свою очередь усилили ответную стрельбу. Примерно в это же время красные части в нескольких километрах за Ораниенбаумом пошли в атаку на станцию Малая Ижора, заняв и ее и деревню того же имени. Красноармеец же, несший службу охранения у внешних городских ворот, позвонив начальству, спокойно продолжал разгуливать возле своей будки.

Когда уже смерклось, он заметил далеко, за поворотами сереющей во мгле дороги, отблески бегущего, непостоянного света автомобильных фар. От Петергофа шла машина, может быть, две или три.

Они вынырнули из-за поворота, быстро добежали до арки и остановились с невыключенными моторами, подрагивая и пофыркивая. Шофер передней соскочил осмотреть что-то в моторе. Пассажиры протянули часовому листки пропусков.

— Гремит? — спросил сидевший впереди невысокий военный. — Это хорошо, коли гремит…

Он слегка склонил голову, вслушиваясь в гул стрельбы с кораблей, покрывший теперь все остальные звуки.

— Так… А ваш пропуск, товарищ?

Часовой проглядел и вернул пропуск говорившего. Второй человек, темноволосый, в шинели, в фуражке, курил короткую трубку. Он тоже протянул свою бумажку… На ней темнела какая-то необычная треугольная печать. Часовой отнес пропуск к фарам, на свет.

— Э, смотреть нечего! — нетерпеливо проговорил около него кто-то из подъехавших на втором автомобиле. — Едет член ЦК партии, уполномоченный Совобороны. Скорее!..

— Позволь, мил человек, — ощетинился неожиданно часовой. — Я свою службу исполняю… Должен я проверку делать или нет? Вы — власть, и я — власть!

— Верно, товарищ! — сказал тогда сидевший в первой машине, и южное лицо его озарилось красноватым отблеском трубки. — Верно! Все проверяй собственными глазами! Не мешайте ему, товарищи! Он свое дело знает.

Часовой покосился в ту сторону. В полумраке он увидел на секунду правильный нос, темные усы, пристальные глаза, строгую глубокую складку, резко надломленную между бровями…

«Совет Рабоче-Крестьянской Обороны — с трудом, почти по складам, прочел часовой — ко… командирует члена своего, члена Центрального Комитета…»

— Понятно, товарищ. Можете формально проезжать… Препятствия не имею…

Когда все пропуска были просмотрены, шофер спросил дорогу до Малых Ижор. Часовой объяснил. Машины тронулись. Жидкий свет фар запрыгал по белым стенам ораниенбаумских построек. Вокруг часового сразу спустилась темнота, большая, чем на самом деле, по контрасту с яркостью электричества.

Со стороны моря теперь поминутно возникали бледные желто-розовые зарницы скрытых лесом вспышек. Легкий ветерок нес оттуда в тот день не только обычную зябкую сырость большой воды, но и странный, еле ощутимый кисловатый запах. Запах современного артиллерийского боя. Пахло порохом, но бездымным.

Некоторое время спустя, когда пришла смена и часовой сдал пост, он, поговорив с разводящим, зашел в будку. Давешний мальчик спал, прикорнув на лавочке. Красноармеец с трудом растолкал его, вывел на улицу и сам, взяв странный велосипед рукой под седло, погнал в город. Разводящий шел рядом, а за ним, крутя головой, немилосердно зевая, тыча носом, тащился этот паренек. Было уже поздно, когда они добрались до штаба.

На западной окраине Ораниенбаума, за вокзалом и морской пристанью, и сейчас стоит кубический двухэтажный коричневый деревянный дом с вышкой. Он расположен на берегу небольшого прудика.

Дом этот имеет свою историю. До революции он принадлежал богатому человеку, некоему Макарову, экспедитору крупнейшей черносотенной газеты «Новое Время», той самой, которую в насмешку называли «Чего изволите?»

У Макарова был свой выезд — пара сытых лошадей, серых в яблоках; был у него повар: Макаров любил покушать. Он соорудил в нижнем этаже в кухне плиту с кафельным колпаком. Он хотел, чтобы все в его вилле имело роскошный «европейский» вид. Он выложил потолок и стены резной коричневой дощечкой, поставил печи, облицованные расписными голландскими изразцами. Наверху, над крышей, он соорудил маленькую будочку-мезонинчик. Засев здесь с бутылкой холодного мартовского пива, приятно бывало ему играть роль человека, влюбленного в море. Сквозь стекла окон, через вершины ольх ему были видны серый, безобидный залив, дымы пароходов, идущих к Питеру и Кронштадту (все флаги, прибывающие в гости к нам), и длинная полоса берега, уходящего к Красной Горке. Левее берег был возвышенным и лесистым, правее стлался песчаным пляжем.

От дома этот пляж отделяла Ижорская ветка Балтийской дороги, проложенная вдоль самого моря с военно-стратегической целью. Естественно, что когда после революции господин Макаров исчез из Ораниенбаума, «яко воск от лица огня», в доме его обосновалось правление Ижорской железной дороги с обычной для таких учреждений хорошей телефонной и телеграфной связью.

Стеклянный чердачок забили досками — он стал ненужен, как будто, навсегда. Но когда в июне 1919 года к ужасным известиям, поминутно приходившим с фронта, присоединилось еще одно, может быть, самое удручающее: «На Красной Горке белый мятеж!», в этот миг и чудацкие затеи господина Макарова и деловитые действия железнодорожного начальства — все вдруг приобрело совсем новый смысл и значение.

Ораниенбаум внезапно стал ближним тылом действующей армии. Для борьбы с противником, стремящимся ударить на Кронштадт, захватить побережье, открыть английскому флоту ворота к Питеру, создана была береговая группировка войск. Ее штаб остановил свой выбор на даче Макарова: это помещение показалось самым удобным.

Вечером 14 июня Женя Федченко под строгим конвоем давешнего часового миновал в непрерывном и важном грохоте стрельбы длинный заплывший канал, ведущий от старинного меньшиковского дворца к морю, и подошел к даче Макарова.

Земля во дворе и в саду вокруг дома была плотно убита, вытоптана — в тот день лошади, мотоциклы, велосипеды стояли там и сям. Поодаль, возле красного кирпичного флигелька, весело горели два небольших костра: десять или двенадцать солдатских котелков кипели на каждом из них. Несколько человек в шинелях усердно и деловито ломали на части деревянную изгородь, превращая ее в дрова. В маленьком мезонине группа командиров разглядывала что-то, происходящее далеко на море; заходящее солнце вспыхивало красным в стеклах полевых биноклей.

Несомненно, странностям своего велосипеда (красноармеец вел его, так сказать, «на поводу») больше, чем чему-либо другому, Женя был обязан тем вниманием, какое ему тотчас же оказали. После первых объяснений его провели внутрь дома. Здесь, в большой полутемной комнате, с потолком и стенками, выложенными разными сортами дерева, его не без удивления опросил усталый пожилой человек в гимнастерке. Он выслушал Женькин рассказ, покачал головой, подумал… Женьку перевели в соседнюю комнату, велели лечь спать на стоявшем у стенки деревянном топчане.