Прыгая со шпалы на шпалу, Женька трусил вперед. Широкая сутулая спина отца маячила вдали: седой затылок и выгоревший на лопатках знакомый пиджак. Григорий уверенно пробирался по путям: он знал тут каждую стрелку.

Внезапно Женя резко замедлил ход. Еще издали он увидел синий вагон. Вагон стоял на дальнем заднем пути, недалеко от дощатого забора. Белые занавесочки виднелись на некоторых из его широких зеркальных окон; другие были открыты. Возле одного из тамбуров медленно прохаживался взад-вперед часовой с винтовкой на плече. Капельку полевее виднелась недавно поставленная на врытых в землю столбушках скамейка. Щебень балласта вокруг нее был плотно убит множеством тяжелых рабочих сапог, и от нее к лесенке вагона тянулась по нему ясно обозначенная трпинка-стежка. Поодаль лежал штабель новых шпал. Против вагона, на другом пути, покосившись, дремала заржавленная старая «овца», паровоз «О-в», с откинутой крышкой котла и разобранными цилиндрами.

В тот миг, когда отец приблизился к часовому, дверь вагона открылась. Сначала оттуда появился и, быстро соскочив на песок, зашагал куда-то к вокзалу озабоченный молодой командир с большим пакетом. Потом не по нынешним временам тучный человек в хорошем пальто стал неловко опускаться по крутым ступенькам. Лицо этого пожилого и, вероятно, обычно спокойно-важного товарища было красно, как кумач, выражало крайнее волнение, даже растерянность… Выпуклые глаза выкатились из орбит, пухлые губы шевелились… Он, едва ступив на землю, широко развел руками, и Женька заметил, что в одной из этих рук человек этот держал кепку, забыв надеть ее на голову.

К нему подскочил, вывернувшись из-за шпал, второй гражданин в легком плащике, спросил что-то. Тучный махнул на него рукой; «А, мол, что ты — сам не видишь?» — и оба они торопливо пошли к видневшемуся вдали, на городской мостовой, автомобилю… Женьку заинтересовал этот растерянный толстяк: такой вид имеют люди, когда им крепко нагорит, после хорошей и заслуженной головомойки. Женька проследил бы за ним, но в это время батя, поровнявшись с часовым, остановился и сказал ему что-то.

Часовой выслушал его, потом подавил кнопку звонка у двери. «Ух ты!» — подумал мальчуган: он в первый раз в жизни видел вагон со звонком, как на парадной лестнице…

Вагонная железная дверь открылась вторично. Еще один военный показался в ней. Минуту спустя, он кивнул Жениному отцу — да, да, прошу тебя, товарищ! — и Григорий Николаевич, спеша, видимо волнуясь, поднявшись по лесенке, исчез внутри вагона. Женькино сердце забилось: «Простое ли дело? От самого Ленина приехал человек, а батя — к нему, как к своему…»

Раскрыв рот, мальчик постоял несколько секунд на шпале. Потом, все еще не закрывая рта, не отводя глаз от двери, за которой скрылся отец, сел, где стоял, на рельс.

Часовой вдали продолжал неторопливо ходить взад и вперед. Синяя стенка вагона сияла под солнцем. На деревьях кладбища орали грачи. Отец не показывался.

«Разговаривают!» — подумал Женька. Сидеть так сложа руки ему стало невыносимо, но взять и попросту подойти к вагону — казалось неправильным, недопустимым. Уши у него зачесались от любопытства и волненья. Поглядев вокруг, он перешел на соседнюю колею и, медленно, вразвалку, точно по своим делам, переместился туда, за стоявший на пути «больной» локомотив. Теперь он оказался точно против вагона и, помедлив, вскарабкался в будку «овечки».

Тут, в будке, было тенисто, прохладно. Пахло маслом, ржавчиной, углем. Угольная крошка хрустела на рубчатом железном полу. В разбитые окна можно было без помехи смотреть по обе стороны. Однако Женьку сейчас интересовала только одна вещь — вагон, синий вагон. Дорого бы дал он, чтобы увидеть и узнать, что там сейчас делает отец. Но то ли от почтения, то ли из страшного конфуза он сначала долго смотрел против солнца в другое окно.

Там, поодаль, стояло несколько длинных воинских эшелонов. Двери теплушек были открыты. Красноармейцы играли на гармошках, несли откуда-то чайники и котелки с кипятком. Правее на платформу по доскам вкатили две пушки. Вдруг подошел и прошел к вокзалу странный поезд, весь обвешанный людьми. Из разбитых окон вагонов глядели испуганные женщины. На буферах, на крышах был навален разный скарб, на одной, скуля в небо, сидела привязанная цепью к трубе лохматая рыжая собачонка. «Цыгане, что ли?» — подумал Женька и решительно перешел к другому окну.

Синий вагон оказался так близко, что мальчик даже вздрогнул. Но затем он впился глазами в его окно. Окна эти были ярко озарены солнцем. Горячие июньские лучи проникали в них, выхватывая из внутреннего мрака там кусок полосатой обивки дивана, тут письменный стол… И вот за одним из этих стекол совсем близко от него Женькин глаз поймал нечто очень знакомое — отцовскую руку. Рука «рассуждала»; она двигалась то вверх, то вниз, то в стороны, что-то доказывая, о чем-то сообщая, точно хватая в горсть воздух. Затем она скрылась, словно упала. Но в тот же миг из-за противоположной рамки стенки выдвинулся твердый профиль человека с правильным крупным носом, небольшими усами и упругой волной поднятых надо лбом волос. Человек этот, стоя, опираясь одной рукой на стол, говорил что-то и, очевидно, — ему, отцу Женьки. Вот он слегка покачал головой, поднял другую руку, и Женя чуть-чуть удивился: из полусжатого кулака вдоль стенки поднялась струйка дыма, наверное, из трубки. На минуту мелькнуло плечо его собеседника. Тогда человек с трубкой засмеялся. «Ну вот, ну вот… Ладно!» — казалось, говорил он, и Женька сразу подумал: «Он и есть. С папкой говорит… Сталин!»

Почти в тот же миг человек протянул руку вперед. Вторая рука, Григория Федченки, поднялась навстречу. «Прощаются!» — успел отметить мальчик и, быстро соскочив с паровоза, пошел туда, где остановился сначала, и даже еще дальше: ему почему-то все казалось, что отец может рассердиться, увидев его тут. Кто его звал, кто просил бежать вдогонку? Вот как поддаст! Но этого вовсе не случилось.

Очень довольный, оживленный, Григорий Николаевич шагал по межпутному пространству, бормоча что-то себе под нос на ходу, от времени до времени замедляя шаг, потирая руки. Внезапное появление сына из-за какого-то старого вагона, правда, удивило, но ничуть не рассердило его.

— Вот тебе… Будь здоров! Ты откуда?

Женька воздержался от того, чтобы точно объяснить свои похождения.

Теперь они шли рядом, большой и маленький, оба коренастые, с крепко посаженными головами, и со стороны можно было бы заметить общее даже в походке: подражая манере отца, Женька хмурился, сутулился все сильнее.

Григорий Николаевич заговорил первый. Видно было, что ему необходимо как можно скорее излить переполняющее его успокоение, удовлетворение, все равно перед кем. В то же самое время впечатлений у него, очевидно, было так много и лежали они в голове так густо, что их было трудно извлекать оттуда, как карты из оклеенной тугой бандеролью колоды.

— Н-да, брат, сын! — то и дело восклицал он. — Вот это я понимаю! Тут и говорить много не пришлось: он и сам, брат, все не хуже моего знает… Эх, брат… вот да…

— Ну так. Ну, а что он тебе?.. Чего он сказал?

— Фу-у! Много, сынку! Целый день говорить и то не перескажешь. А как подумаешь — всего десять минут и разговору-то… Что сказал? Вот позвонить Кирюшке надо… «Эвакуации, — сказал, — ни-ка-кой! Забудьте, — говорит, — и думать. Тут не эвакуация нужна, а работа. Все дело, — сказал, — в вас самих, в ваших руках. Надо брать все в свои рабочие руки, самим бить этих-то… На фронте бить, в тылу бить… сразу». Самим! Понимаешь? Про эту штуку, говорит, — вот что флот-то, флот-то хотели… — Про это, — говорит, — товарищ Ленин теперь знает. Он кому следует так голову намылил… Он, — говорит, — сюда написал: «Уж коли питерцев мобилизовать, так для того, чтобы наступать, а не для того, чтобы в казармах вола вертеть…» Не этими словами сказал, но приблизительно. И верно! Да разве все сразу вспомнишь? Опять же про шпионов… «Надо, — говорит, — самим рабочим за это дело взяться… Все проверить: каждый уголок, каждую буржуйскую квартиру… Ни одного подозрительного дома не миновать… Вот домой приду, хоть целую тетрадку испишу, а все по полочкам расставлю, что сказано… Эх, а Кириллу…