Джон Макферсон прибыл сюда, на Восток, со специальным заданием следить за большевистским флотом и при первой возможности способствовать всемерно его уничтожению — полностью или частично… Ничего не может быть разумнее! Превосходно!
И когда мистер Макферсон, передавая командиру отряда приказание совершить глубокую разведку (пройти как можно дальше в направлении Кронштадта, дабы выяснить возможность прорыва в этот русский Гибралтар и затопления там судов, уведенных большевиками из-под носа финских ротозеев!) выразил желание лично принять участие в таком походе, Ральфа Кэннеди прямо затрясло от радости.
Он ликовал не только потому, что Макферсон был хорошо осведомлен в лоциях Финского залива, даже не потому, что он был лично связан с «толстяком Уилки», с сэром Чильдгрэмом, этим всевластным вершителем судеб мира и войны; нет; больше всего радовала Кэннеди возможность иметь на борту человека, который спасся один из четырехсот во время гибели корабля его величества. В современном эскадренном бою!
О да, такое «неофициальное лицо» лучше всякого фетиша, талисмана. С таким — не пропадешь при любой погоде, чёрт возьми!
Они долго беседовали в тесной капитанской каюте «Сомарега». Силуэт «Клеопатры», легкого крейсера королевского флота (на нем держал свой флаг командир балтийской эскадры адмирал Коуэн), рисовался кабельтовах в двух. За ним сквозь иллюминатор было видно море — такое же, как в любой точке земли, где только вьется английский флаг; виден был за ним и берег — северный берег: сосна, скалы и рыжий скудный песок… Не совсем такой берег, к сожалению, как в других частях земного шара; совсем не такой, ну его к дьяволу! Так во всяком случае вытекало из слов осведомленного неофициального мистера Макферсона.
— Не очень-то я верю вашей разведке, Кэннеди! — просто сказал он. — По таким же идиотским «данным» олухи-немцы прошляпили в свое время все дредноуты Балтики: была твердая уверенность, что русская матросня не пошевелит пальцем, дабы увести их из-под пушек фон-дер-Гольца! А вышло не так! Увели!
По таким же данным, годом раньше, флот принца Генриха шел, как на парад, к горлу Финского залива, собираясь сорвать Петроград и Кронштадт, точно спелые яблоки с перегруженной ветки… Вы не знакомы с тем, что произошло осенью девятьсот семнадцатого года в Моонзундском проливе, капитан-лейтенант? Напрасно!
Там случилась прелюбопытная вещь. Немцы кое-что понимали в морском деле; мы с вами чувствуем это по своей шкуре, раз вы, если только я вас правильно понял, были под Скагерраком вместе с Гудинаффом на «Суэмптне».
Ну, так вот: они привели к Моонзунду не меньше, если не больше судов, чем к берегам Ютландии за год и три месяца перед тем. Они выдвинули туда свои лучшие корабли, дредноуты и супердредноуты, клянусь дубом, тиссом и трилистником! А большевики выставили им навстречу два старых линкора — «Славу» и «Гражданина»… и несколько миноносцев.
Немецкую эскадру вели лучшие адмиралы кайзера, такие же вояки, как наши друзья Хиппер и Шеер. А русскими никто не командовал, поверьте мне, Кэннеди! Да, да, никто! У их флота не было никакого адмирала! Им распоряжалась коллегия фанатиков, где, повидимому, журналистов и политиков было не в пример больше, чем моряков! Ну, и что же случилось! Вы думаете, большевики врассыпную бежали? Нет, Кэннеди! Нет! Большевики приняли бой. Большевики выдержали бой. Бежать пришлось немцам… Объясните-ка это мне; вы — говорите, а я посмотрю, как вы станете выкручиваться…
Ральф Кэннеди пожал плечами:
— Немцы в тысяча девятьсот семнадцатом сами были уже накануне революции, Макферсон; я думаю, сказалось именно это. Но, кроме того, мы-то ведь пока еще не воюем с Россией?!
Макферсон в это время полулежал на койке своего хозяина под фотографией не слишком красивой, но, видимо, весьма благонравной молодой леди; рядом красовалось цветное изображение другой леди, безусловно, далеко не столь благонравной, но зато весьма привлекательной на вид.
Кэннеди искоса поглядывал на гостя… так юн, а уже столь продвинут по службе! Уполномоченный толстяка! Говорят — его любимчик, чуть ли не дальний родственник. Гм! Да, это — марка! Это тебе не то, что болтаться всю жизнь на каком-нибудь проклятом «Сомареге» или «Зубийце!»[23]
Макферсон улыбнулся.
— О да, вы правы, старина! Война?! Нет, что вы, как можно! Разве это — война! Мы не воюем с Россией; мы только убиваем ее солдат. Мы даем оружие ее врагам. Мы заперли русские моря и топим красные корабли… Мы фотографируем их берега, ищем слабину в их обороне. Делается все, чтобы эта злосчастная страна погибла. Очень основательно делается, Кэннеди! Но… воевать? Ни под каким видом!.. Вам предстоит просто прогуляться вон туда, — он махнул рукой за иллюминатор, — и посмотреть, что творится между Лужской лубой и Копорским заливом… Для чего? Ну, с одной стороны, — из научных побуждений… Ах, конечно, я забыл!.. Прежде всего — из любви к русским: их там чрезмерно мучают большевики! Но, по правде говоря, Кэннеди, я возлагаю не слишком много надежд на эту нашу с вами совместную экскурсию…
— Хотел бы я знать, Макферсон, — проговорил несколько сбитый с толку офицер, — на что вы, чёрт вас возьми, возлагаете надежды? Вы — личность загадочная: лицо, уполномоченное высокими сферами, а говорите так, что…
— Так все говорят, Кэннеди, там, у нас… Он сам так говорит и так думает, мой патрон… Мы же с вами — не на митинге в Гайдпарке… Хотя нет: мы именно на таком митинге. Избиратель не хочет войны. Превосходно: ее и нет. Разве вы не видите?
Руководители политики желают, чтобы Россия перестала существовать… Ну что же? Вот для этого-то мы с вами… Я — циничен? Мы имеем право на цинизм, Кэннеди! А что до того, на что именно я возлагаю надежды, то, — он совсем откинулся на койке, потягиваясь, — вот что я вам весьма доверительно скажу. Там, в Кронштадте (мы оба офицеры флота его величества, Кэннеди!), верховной силой является маленький человек по фамилии Буткевич. Он — тоже офицер флота его величества, только не короля Британии, а императора России. Теперь он — начальник артиллерии Кронштадтской морской базы большевиков.
Все случается в мире, но я (я немного знал когда-то господина Буткевича и его супругу), я не думаю, чтобы он был чрезмерно хорошим комиссаром… Вот так…
Начальником штаба Кронштадтской большевистской базы назначен господин… фамилия не играет роли… Пожалуй, это не совсем осторожно со стороны красных, Кэннеди: бедняги не знают, на чье имя я недавно открыл счет в Гельсингфорсском банке и почему… Понимаете?
— Вы противоречите себе, Макферсон… Только что вы говорили, будто они обходятся без командиров… Без старых командиров, подразумеваю я…
— Я не противоречу, ничему, Кэннеди! Жизнь противоречива сама по себе, а наш с вами долг видеть эти противоречия и пользоваться ими… Алло! Алло! Посмотрите-ка… Или нет; лучше давайте поднимемся на палубу… Скорее! Захватите бинокль!
Они торопливо поднялись на бак, потом и на мостик «Сомарега».
Вечер был тих, очень тих, таинственно тих. Море, освещенное с запада, лежало розовое и гладкое, как подсвеченное зеркало. На юго-востоке над ним протянулась гряда белых, но тоже подкрашенных кармином облачков. В их направлении Джон Макферсон и указывал теперь рукой: «Смотрите, смотрите, старина!.. Вот о н и!»
Обычно от Койвисто видно море и только море — залив тут достаточно широк. Но иногда выпадают тихие летние вечера, когда тайные силы рефракции поднимают кверху то, что обычно кажется незримым, утонувшим в волнах. Человеческий взгляд изгибается, следуя за выпуклостью земли. Невидимое становится ему доступным.
Так было и в тот вечер. За широкой гладью воды, — там, как раз под облачной цепью! — вдруг поднялась из моря узкая синяя полоска. Далекий берег забрезжил, как мираж, со своими возвышенностями и впадинами, с зубчиками лесов и провалами глубоких бухт.
Макферсон проявил чрезвычайное волнение. Он схватил командира корабля за руку.
