Всю ночь после этого пулковский астроном Гамалей не сомкнул глаз. Он метался по пустым, молчаливым комнатам обеих квартир, своей и трейфельдовской. Обессилев, он падал в глубокое любимое вольтеровское кресло около письменного стола и замирал в нем надолго, погруженный в подавленное молчание. Потом он начинал судорожно, торопливо разбирать в ящиках этого стола, в книжном шкапу, в большом резном ларчике, где хранились особо важные документы, связки каких-то давно не троганных бумаг. Прочитывая пожелтевшие странички, он, видимо, отделял нужное от бесполезного для него в данный миг; то, что способно было, может быть, поддержать его в трудную минуту, от досадного, тяжелого, бесконечно тревожного…

Ему казалось, что с ним произошло нечто невиданное и неслыханное в мире. Ему представлялось, что он, человек, проживший долгую, планомерно построенную, настоящую жизнь — достойную жизнь! — вдруг, мановением какого-то насмешливого и злого волшебника, был выброшен из нее в фантастический мир нелепых и страшных приключений, преступных интриг, детектива, в тот выдуманный мир, в самое существование которого он всегда, фыркая, отказывался верить. Но это была не выдумка, не бред. Это была действительность.

Внезапно ему ударяла в голову мысль: «Нет, этого не может быть! Ведь все-таки он, Кока, мальчишка, почти пасынок, он — почти родной ему человек!.. Бред, ошибка, выдумки детского воображения… А если так, — какую же страшную глупость сделал он, старик! Что он скажет потом и самому Коке, и ей, когда все разъяснится? О!»

Но тотчас вслед за тем являлись совершенно иные соображения. Неверно, неправда: он не смеет прятать голову под крыло. Он никогда не боялся истины в своей науке. Он должен смело смотреть ей в глаза и в жизни. Это все — могло быть. Больше того: все это должно было сложиться именно так. Все это не бред, а правда! Но тогда… Тогда какая же ответственность за случившееся ложится на тебя самого, старый ученый мухомор, засевший под своим кустом и желавший отгородиться его тепленькой тенью от великой грозы?

Так или иначе, но как ни менялись за ночь его собственные взгляды на происшедшее, ему казалось все время, что сделанное ими обоими, дедом и внуком, непомерно, не по человеческим силам велико: оно должно было иметь последствия просто непредставимые…

На деле же он очень ошибался, этот плохо знающий жизнь старый и честный человек. Потому что все, что случилось с ним и с его любимцем, все то, на что, после мучительных колебаний, они вместе решились, все это было и осталось чем-то очень малым, ничтожной каплей в могучем потоке событий. Огромное для них растворилось каплей в общем море.

Да, как ни тверды были руки, которые иссекли в июне месяце мерзкую язву предательства в Петрограде, какие-то клеточки ее остались в теле города. В питательной среде лишений, трудностей, военных опасностей они быстро выросли и снова превратились в злокачественную саркому. Но за эти же несколько месяцев еще быстрее росло и выросло в толще советского народа здоровое сопротивление болезни, понимание опасности, оценка ее, то, что называется бдительностью.

Поэтому к тому сумрачному вечеру, когда Вова Гамалей прибежал босиком в кабинет деда, Чрезвычайная Комиссия имела в своих руках уже все важнейшие нити, ведущие к огромному и запутанному клубку заговора. Она не сама находила и поднимала все концы этих нитей; точнее говоря, Чека действовала не в одиночестве; ей непрерывно оказывали поддержку, постоянно помогали тысячи, десятки и сотни тысяч добровольцев, все советские, подлинно советские люди. Они все время настороженно оглядывались вокруг себя. Они не забывали страстных призывов Кремля к борьбе с гангреной шпионажа. Они непрерывно смотрели и зачастую видели врага.

Благодаря этому постоянному вниманию всякая случайность, малейшая погрешность, допущенная любым из белых агентов, становилась роковой для них. Никто из них не мог ожидать, что на него по небрежности не обратят внимания, что мягкотелые люди скроют его от правосудия, что кто-то жалостливый посочувствует ему. Нет, нет!..

Шпионка случайно теряет на Невском пакет с важными и тайными бумагами. Но не случайно прохожие сейчас же задерживают ее и пакет доставляют в Чека.

Притаившиеся белогвардейцы переносят спрятанное оружие в более безопасное место. Случайно их встречает на лестнице сосед-рабочий. Но не случайно их ноша кажется ему подозрительной; не случайно он идет за ними; не случайно адрес их явочной квартиры становится известным Чека. Конечно, это не случайность, ибо бдительность в те дни явилась прямым результатом той острой ненависти, которую вся толща советского народа испытывала к своим врагам, той великой любви и веры в силы и мудрость партии, какие жили в сердцах миллионов людей.

До Гамалея и после него десятки различных людей сообщали петроградским органам дознания о своих подозрениях по отношению к различным членам той организации, в которую входил Кока Трейфельд.

И сведения, принесенные старым ученым, — очень ценные сведения, прямо приведшие к тому, обитому репсом старенькому дивану, на котором спокойно спал усталый враг, — легли только лишним штрихом, стали последним или предпоследним звеном в сети, которую работники Чека уже готовы были накинуть на негодяев. Показательно было и то, что именно в эти последние дни, уже чувствуя над собой занесенный меч, ощущая, как все теснее затягивается петля, окружившая их гнезда, многие члены организации сами начали подумывать о признании. Пора было спасать самих себя.

Так, например, накануне той ночи, когда был арестован Николай Трейфельд, в здание Губернской Чрезвычайной Комиссии явилась хрупкая белокурая женщина, с испуганными, поминутно готовыми заплакать глазами. Вызвав здешнего дежурного, она рассказала ему длинную и запутанную историю; на первый взгляд история эта показалась чекисту несколько неправдоподобной. Но, по собственным показаниям этой женщины, она в течение полугода, с пасхи, была связистом белогвардейской организации. Если ей верить, заговорщики втянули ее в свой круг, угрожая сообщить Чека сведения о ее муже, ротмистре Трейфельде А. Э. По справочным спискам военведа, ротмистр погиб в восемнадцатом году под Псковом, сражаясь на стороне красных; на деле же он будто бы перебежал в Латвию, потом в Эстонию и находился теперь в корпусе белого генерал-майора Родзянки. До последних дней она (ее звали Елизаветой Трейфельд) покорно исполняла все указания заговорщиков; теперь же стало ей невыносимо, и она решилась на шаг, который долго обдумывала: пойти в Чека и все рассказать.

Когда работники Чрезвычайной Комиссии заинтересовались причинами такого изменения ее позиции, она, по словам протокола, «не сумела привести никаких оснований, кроме рассказа о том, что, попав четырнадцатого числа в группу лиц нетрудовых профессий, мобилизованных на возведение укреплений, она, приглядевшись ко всему, что делалось вокруг нее, услышав разговоры рабочих, устыдилась своей предательской деятельности». Так или иначе, она сообщила ряд весьма ценных сведений, назвав несколько человек, состоящих, по ее мнению, в контрреволюционных группах, в том числе начштаба семь Люндеквиста В. Э. (он же Люнар); помначарта семь Трейфельда Н. Э. (Маленький), проживавшего в Детском Селе, бывшего камер-юнкера императорского двора графа Нирода Б. П. (Стрелок) и прочих.

Явка с повинной гражданки Трейфельд так же, как и заявление, сделанное сутки спустя известным пулковским астрономом Петром Гамалеем, само собой сослужили хорошую службу при распутывании работниками «железного Феликса» клубка чудовищного заговора. Но, разумеется, не в них одних было дело. Оно заключалось в том, что в эти сверхтрудные дни вся страна, все честные люди нашей Родины, от мала до велика, работали плечо к плечу с чекистами девятнадцатого года. Каждый тринадцатилетний мальчуган готов был поступить, как Вова Гамалей или Женя Федченко. Многие старые ученые, подлинные патриоты России, все яснее начинали понимать, кто прав в великом споре, быть на чьей стороне зовут их и ум и сердце. Любой рабочий Питера, Москвы, Нижнего Новгорода, Тулы или Калуги, носи он фамилию Зубков или Дроздов, любой красноармеец и краснофлотец, Кокушкин или Лепечев, Жерве или Фролов, зорко и бдительно смотрели вокруг себя, не доверяя никакой личине, никакой маске, приглядываясь ко всему, что их окружало. Все они понимали ясно: размотать заговорщицкий клубок, обнаружить притаившихся в темных углах негодяев — дело не одной Чека. Это было общей кровной заботой всего советского народа. И в понимании того, что это так, и коренилась поразившая весь мир мощь и прозорливость большевистской Чрезвычайной Комиссии.