Наталья Ф<едоровна>. С каким жаром вы говорите, кузина!
Княжна. Потому что я тебя люблю и предостерегаю…
Наталья Ф<едоровна>. Да почему тебе так знать его?
Княжна. О, я наслышалась довольно…
Наталья Ф<едоровна>. От кого?
Княжна. Да от самого Арбенина!
(Наташа отворачивается и уходит.)
Она ревнива! Она любит его! А он, он… как часто, когда я ему говорила что-нибудь, он без внимания сидел с неподвижными глазами, как будто бы одна единственная мысль владела его существованьем; и когда Наташа подходила, я следовала за его взорами; внезапный блеск появлялся на них. О, я несчастная! Но как не любить? Он так умен, так полон благородства. Он часто разговаривает со мною, но почти всё о Наташе. Я знаю, что ему приятно быть со мною, но знаю также, что это не для меня. И то, что должно бы было служить мне неисчерпаемым источником блаженства, превращает одна мысль в жестокую муку.
Он не красавец, но так не похож на других людей, что самые недостатки его, как редкость, невольно нравятся; какая душа блещет в его темных глазах! Какой голос!.. О! Я безумная! Ломаю себе голову над его характером и не могу растолковать собственную страсть. (Молчание.) Нет! Они не будут счастливы… клянусь этим небом, клянусь душой моей, всё, что имеет ядовитого женская хитрость, будет употреблено, чтоб разрушить их благополучие… Пусть тогда погибну, но в утешение себе скажу: «Он не веселится, когда я плачу! Его жизнь не спокойнее моей!» Я решилась! Как легко мне стало: я решилась!
(В это время в глубине театра проходит несколько гостей, одни уезжают, другие приезжают; хозяйка провожает и встречает.)
(В<ладимир> Арбенин тихо выходит из гостиной.)
Княжна (увидав Арбенина). Как смела я решиться!..
Владимир. Ах, княжна!.. Как я рад, что вы здесь…
Княжна. Давно ли вы приехали?
Владимир. Сейчас. Вхожу в гостиную: там играют по 5<-ти> копеек в мушку. Я посмотрел: почти ни слова не сказал. Мне стало душно. Не понимаю этой глупой карточной работы: нет удовольствия ни для глаз, ни для ума, нет даже надежды, обольстительной для многих, выиграть, опустошить карманы противника. Несносное полотерство, стремление к ничтожеству, пошлое самовыказывание завладело половиной русской молодежи; без цели таскаются всюду, наводят скуку себе и другим…
Княжна. Зачем же вы сюда приехали?
Владимир (пожав плечами). Зачем!
Княжна (язвительно). Я догадываюсь!
Владимир. Так! Заблуждение! Заблуждение!… Но скажите, может ли быть тот счастлив, кто своим присутствием в тягость? Я не сотворен для людей теперешнего века и нашей страны; у них каждый обязан жертвовать толпе своими чувствами и мыслями; но я этого не могу, я везде одинаков – и потому нигде не гожусь; не правда ли, вот очень ясное доказательство…
Княжна. Вы на себя нападаете.
Владимир. Да, я сам себе враг, потому что продаю свою душу за один ласковый взгляд, за одно не слишком холодное слово… Мое безумство доходит до крайней степени, и со мною случится скоро горе, не от ума, но от глупости!..[86]
Княжна. К чему эти притворные мрачные предчувствия. Я вас не понимаю. Всё проходит, и ваши печали, и (я не знаю даже как назвать) ваши химеры исчезнут. Пойдемте играть в мушку. Видели ли вы мою кузину, Наташу?
Владимир. Когда я взошел, какой-то адъютантик, потряхивая эполетами, рассказывал ей, как прошлый раз в Собрании один кавалер уронил замаскированную даму[87] и как муж ее, вступившись за нее, сдуру обнаружил, кто она такова. Ваша кузина смеялась от души… это и меня порадовало. Посмотрите, как я буду весел сегодня. (Уходит в гостиную.)
Княжна (глядит ему вслед). Желаю вам много успехов! Нынче же начну приводить в исполнение мой план. И скоро я увижу конец всему… Боже мой! Боже мой! Для чего я так слабодушна, так не тверда? (Уходит в гостиную.)
Сцена III
15<-го> сентября. Днем.
(Комната в доме Марьи Дмитревны, матери Владимира; зеленые обои. Столик и кресла. У окна Аннушка, старая служанка, шьет что-то. Слышен шум ветра и дождя.)
Аннушка. Ветер и дождь стучат в наши окна, как запоздалые дорожные. Кто им скажет: ветер и дождь, подите прочь, мешайте спать и покоиться богатым, которых здесь так много, а мы и без вас едва знаем сон и спокойствие? Приехала моя барыня мириться с муженьком – о-ох! Ох! Ох! Не мирно что-то началось да не так и кончится. Оставляет же он нас почти с голоду умирать: стало быть, не любит совсем и никогда не любил; а если так, то и от мировой толку не будет. Лучше без мужа, чем с дурным мужем. Ведь охота же Марье Дмитревне всё любить такого антихриста. Вот уж охота пуще неволи! Зато молодой барин вышел у нас хорош; такой ласковый; шесть лет, нет, больше, 8 лет я его не видала. Как вырос, похорошел с тех пор. Еще помню, как его на руках таскала. То-то был любопытный; что ни увидит, всё зачем? Да что? А уж вспыльчив-то был, словно порох. Раз вздумалось ему бросать тарелки да стаканы на пол; ну так и рвется, плачет: брось на пол. Дала ему; бросил – и успокоился… А бывало, помню (ему еще было 3 года), бывало, барыня посадит его на колена к себе и начнет играть на фортепьянах что-нибудь жалкое. Глядь: а у дитяти слезы по щекам так и катятся!..[88] Уж верно ему Павел Григорич много наговаривал против матери; да, видишь, впрок не пошло худое слово. Дай бог здоровья Владимиру Павловичу, дай бог! Он и меня на старости лет не позабывает. Хоть ласковой речью да подарит.
(Входит Марья Дмитревна, с книгой в руке.)
Марья Дмитревна. Я хотела читать, но как читать одними глазами, не следуя мыслию за буквами? Тяжкое состояние! Непонятная воля судьбы! Ужасное борение самолюбия женщины с необходимостию!.. К чему служили мои детские мечты? Разве есть необходимость предчувствовать напрасно? Будучи ребенком, я часто, под влиянием светлого неба, светлого солнца, веселой природы, создавала себе существа такие, каких требовало мое сердце; они следовали за мною всюду, я разговаривала с ними днем и ночью; они украшали для меня весь мир. Даже люди казались для меня лучше, потому что они имели некоторое сходство с моими идеалами; в обхождении с ними я сама становилась лучше. Ангелы ли были они? – не знаю, но очень близки к ангелам. А теперь холодная существенность отняла у меня последнее утешение: способность воображать счастие!.. Не имея ни родных, ни собственного имения, я должна унижаться, чтобы получить прощение мужа. Прощения? Мне просить прощения! Боже! Ты знаешь дела человеческие, ты читал в моей и в его душе и ты видел, в которой хранился источник всего зла!.. (Задумывается; потом подходит медленно к креслам и садится.) Аннушка! Ходила ли ты в дом к Павлу Григоричу, чтоб разведывать, как я велела? Тебя там любят все старые слуги!.. Ну что ты узнала о моем муже, о моем сыне?
Аннушка. Ходила, матушка, и расспрашивала.
Марья Дмитр<евна>. Что же? Что говорил обо мне Павел Григорич? Не слыхала ли ты?
Аннушка. Ничего он, сударыня, об вас не говорил. Если б не было у вас сына, то никто не знал бы, что Павел Григорич был женат.
Марья Дмит<ревна>. Ни слова обо мне? Он стыдится произносить мое имя! Он презирает меня! Презрение! Как оно похоже на участие; как эти два чувства близки друг к другу! Как смерть и жизнь!
Аннушка. Однако же, говорят, что Владимир Павлович вас очень любит. Напрасно, видно, батюшка его старался очернять вас!..
Марья Дмит<ревна>. Да! Мой сын меня любит. Я это видела вчера, я чувствовала жар его руки, я чувствовала, что он всё еще мой! Так! Душа не переменяется. Он всё тот же, каков был сидящий на моих коленах, в те вечера, когда я была счастлива, когда слабость, единственная слабость, не могла еще восстановить против меня небо и людей!
