—  О верблюдах с золотыми вьюками и в сказках рассказыва­ют, — И Молиар сложил губы трубочкой и «фукнул» презрительно...

—  Фукать-то    нечего, — с жеманной    усмешечкой    зашептала Бош-хатын. — Еще есть тайна. Самая темная тайна...

«Неужто сейчас она заговорит о концессии,— думал Молиар, и весь задрожал от нетерпения.— Неужто старуха прознала о моем деле. К чему бы она начала со мной откровенничать. Она ви­дела меня в те годы при дворе и теперь признала. Во исяком случае эмирша говорит обо всем так, будто уверена, что я все знаю. Плохи мои дела».

Но, видимо, у Бош-хатын было совсем другое на уме.

— Правдами и неправдами, лестью и увещеваниями этот сын разводки — эмир — заставляет меня теперь переписать капитал обратно на него. И он послал письмо той французской потас­кушке, которую приблизил к себе, — в Женеву, чтобы обде­лать все эти незаконные дела и через неё, то есть при пособни­честве этой суч-ки, отобрать у бухарского народа его достояние.

Бош-хатын, задохнувшись в подступивших слезах, издавала кошачий писк. А Молиар сидел неподвижно, пытаясь понять, по­чему Бош-хатын избрала его вместилищем весьма опасных секре­тов.

«Но как теперь начать разговор о сейфах? Разве она согла­сится дать доверенность?»

Сидел Молиар опустив голову и пряча глаза, но по побелев­шему кончику его широкого, плоского носа и по нервно раздув­шимся крыльям ноздрей можно было понять, что он вполне осо­знает всю опасность своего положения. Сейчас он мог думать лишь об одном: как Бош-хатын узнала о его намерениях.

«Куда они в Кала-и-Фатту запрятывают того, кого они счита­ют своим врагом? Закапывают ли его в могиле на кладбище, бро­сают ли в бездонный колодец, сжигают ли? Но спокойнее, пере­стань дрожать. Разговор со старухой не окончен. Главное, ты еще не труп». И Молнар осторожно провел ладонями по теплому сквозь материю белого камзола, довольно-таки округлому брюш­ку гурмана, любителя хорошо покушать. Нет, он еще жив, хоть и пришлось проглотить столько всяких неудобоваримых тайн.

—  Уеду  в  Бухару! — прокричала   Бош-хатын.— Меня  обижа­ют, меня огорчают, мне   делают плохо.   Ищу покровительства и прибежища у большевиков от этой   змеи с пятью ногами.    И вы должны помочь мне!

—  Но как я могу? — пискнул Молиар.— О госпожа, ваши до­бродетели с божественными качествами неисчислимы.

—  Э, царь всех хитрецов, э, продавец слов на базаре лести,— протянула зловеще Бош-хатын.— Разве ты не самаркандец? Раз­ве ты не живешь в Самарканде?   Разве ты не еретик шиит?   Чтоб вы все подохли, шииты! Разве ты не приехал сюда разнюхивать и зыркать глазами? И чего ты изворачиваешься? Мы умеем в ты­сячу раз больше и лучше хитрить и выворачиваться. Б-ее-е...

И Бош-хатын совершенно непристойно разинула рот, высуну­ла язык распялила перед лицом Молиара обе пятерни, и вся заколыхалась, жирная, с лоснящимся, перекосившимся от радости лицом, что она загнала в угол такого ловкого пройдоху.

А царь всех хитрецов и взаправду трясся, не умея сдержать дрожь радости, пробегавшей от затылка по спине к ногам. Да, старуха думает, что сумела раскусить его. Ей уже казалось, что она вольна с ним сделать, что хочет: проглотить ли его, выплю­нуть ли с плевком в плевательницу. Кстати, у колена рассевшейся с удобством по-турецки бабищи стояла чеканная золотая плева­тельница, крышечка которой, как успел прикинуть в уме Молиар, стоила годового дохода целого степного кишлака со всеми людь­ми и баранами впридачу.

Молиар ликовал. Она сама дала ему возможность вывернуть­ся, и к тому же он теперь имел удобный предлог заполучить то, за чем он пришел.

А Бош-хатын говорила:

—  Ну-с, хоть и мала пылинка, но попробуй на вкус — и узна­ешь остроту её, царь   хитрецов, господин   Молиар, или    как там тебя. Будешь слушать, что тебе говорят.

Маленькая круглая чалма беззвучно склонилась. Как хорошо! Есть еще время и возможность все обдумать.

—  Так вот, кончились времена, когда господин волк — Алимхан и бедная овечка — подразумеваю    себя — вместе бок о бок ходили на водопой. Все!    Ты напишешь письмо.    А что писать, я скажу. На тебе калам — и пиши.

Трясущейся, прыгающей рукой Молиар писал. Он писал и удивлялся. Оказывается, Бош-хатын всегда уважала Советское государство. Она поняла мудрость и дальновидность большевиков. Большевики утвердили в Бухарском эмирате благоденствие и сытость, спокойствие и добросердечие. Не забыла Бош-хатын продиктовать, что большевики вырвали из-под конской сетки чачвана розовый цвет женской красоты. Много похвал расточала Бош-хатын в начале письма московским комиссарам. А затем лишь перешла к делу. Целую страницу пришлось Молиару исписать слезливыми рассуждениями Бош-хатын о желании умереть на ро­дине. Далее в письме излагалось, что все имущество, капиталы, деньги в золоте, бумажках, серебре, в монетах и слитках госпожа эмирша дарит Советскому Государственному банку, а миллионы она переведет со счетов таких-то и таких-то банков на счета в Москве. Не забыла Бош-хатын перечислить и свои отары кара­кульских овец с указанием, где они пасутся.

И, наконец, Бош-хатын воскликнула:

—  А теперь, сын греха, господин Молиар, изволь написать да послаще, чтобы сахаром рот наполнился    у господ большевиков, что вот я, госпожа государства Бухары, готова приехать в советские пределы и прошу дать мне, бедной, нищей мусульманке, при­ют, лишь бы проводить свои сиротские дни до самой кончины, на родине. Пусть советские товарищи обеспечат меня пенсионом, скромным, но достаточным для моего пропитания и для пропита­ния тех из близких и слуг, которых я соблаговолю взять с собой из изгнания в Бухару... А всего я возьму, и на то имею право, двести тридцать три человека — чад, домочадцев и прислужников, и никто пусть мне в том не мешает. А детей пусть учат в мектебах при мечетях по мусульманскому закону. Но тут Молиар возмутился:

—  Ну уж на такое не пойдут!

—  Не глотай, не прожевав. Вот ты еще раз выдал свое су­щество, господин Как Там Тебя. Ты урус. Ладно! Не мотай чал­мой! Весь ты хитростен и лжив. Твоя домулловская чалма — хит­рость и ложь. Ну ладно, пусть дети учатся в советской    школе. У Советской власти, говорят, школы хороши. Правда, что ли?

Но Молиар на сей раз не отозвался. Он уже попался сегодня не один раз. Хватит. Он смотрел вопросительно на Бош-хатын, и во взгляде его черных, подернутых маслянистой пленкой глаз Бош-хатын читала готовность слушать и повиноваться.

—  Знаю. У вас в Москве моему письму и не поверят. Надо их подмаслить. Напишу тогда еще: шелудивый пес Ибрагимбек готовится к войне. Вот тут, — она вытащила из-за пазухи тумар, а из него клочок густо исписанной бумаги,— в молитве записано, сколько у Ибрагима    и в каком    месте    Ханабадской провинции аскеров, ружей, пороху, пуль. Где у него верные соглядатаи есть в Душанбе,  Гиссаре,   Бальджуане,  Гузаре,   Бухаре, Самарканде. Кто они. Где прячутся и прячут оружие. А вот тут пониже напи­сано, сколько пушек везут инглизы для Ибрагима через Гильгит, Мастудж, Ладак. И сколько посылают артиллеристов-сипаев для стрельбы из тех пушек. И сколько ядер. И сколько пулеметов. И когда пушки и пулеметы повезут и по каким дорогам через Бадахшан. Все тут записано. Теперь поверят, что Бош-хатын хорошая и хочет с открытым сердцем приехать в Бухару, а?

—  Вы сказали — подмаслить. Подмаслить-то подмаслить!.. Но с пустыми руками в Москву не поедешь?

—  Что вы говорите?

—  Надо повезти в Москву задаток! Золото!

—  Золото? — взвизгнула Бош-хатын.— Откуда я возьму золото? Все деньги в банках, в железных сундуках.

—  Тот капитал, что в железных сейфах, пусть там и останется. А вот бумаги, документы они называются…

—  До-ку-мен-ты? А? 

— Ценные бумаги.

—  Говорите понятнее!

—  Они, эти бумаги, дороже   золота, дороже   денег.   Дайте их мне, и я отвезу их в Москву.   И за них большевики сделают все, что вы хотите.

—  Бумаги? — подозрительно   протянула   Бош-хатын.— Откуда вы взяли про бумаги? Откуда вы знаете?