Он передохнул, и слуга-виночерпий поднес ему в бокале белого вина,  предварительно отпив сам  большой  глоток.  Боги  тоже страшатся отравы.

— Однако наконец ныне могущество исмаилитов достигло такой силы, — вещал Ага Хан, — что настал в мире час утверждения государства, где исмаилиты открыто, не прячась в поры страха и пещеры беспокойства, исповедовали бы истинное учение. Вы уже слышали,   что   название   тому   государству   Бадахшан.   Легионы наших верных мюршидов возденут к нашему лику руки и воскликнут: «Мы с тобой,   Живой Бог!»   И единым святым   нашим дуновением полчища краснозвездных злых духов сгинут в небытие.

Ага Хан задохнулся, потому что последние слова он не говорил, а вещал. Изум-лённо водил Живой Бог глазами по лицам, чалмам, бородам, одеяниям. Он ждал             восторженных  возгласов и  криков. Он знал, что здесь собрались самые  могущесвенные  феодалы-исмаилиты Бадахшана и  Каратегина,  Ферганы и Мугистана, Каттакургана и Нарына, Матчи  и   Памира,  Ташкургана и  Андижана, Хатана и Гиндукуша, Каракорума и Мастуджа, Лахора и Джалалабада, Пянджшира и Вахша.    И собрал их сюда   Ага Хан и специально для того прибыл из далекого Парижа, чтобы встре­титься с ними и поднять их на предприятие, которое сулило ему перспективу: оставаясь духовным владыкой миллионов исмаили­тов, возложить на свою маленькую сухонькую голову рубиновый венец Хикама Фатимида!

Но он не видел за банкетным столом восторга и энтузиазма, эти   мюршиды,  пиры,   ишаны,   беки  любили   власть,  деньги, сытую жизнь, доходы. Но превыше всего они любили покой и негу. Слова Живого Бога знаменовали конец    спокойной жизни. Экзо­тическое наименование    «Бадахшан» прозвучало    набатом войны. А исмаилиты знали, что такое война. Испокон веку шли меж­доусобицы, кровавые свары между эмирами, между беками, между мюршидами, между селениями. Всего год назад железная метла войны прошлась по Кухистану и повлекла бессчетные жертвы.

Живой Бог звал к войне. Никто не воскликнул от радости. Ни кто даже не сказал: «Хорошо!»

Один голос прервал тишину. Вылез из толпившихся у стола Курширмат.

—  А где оружие? А где деньги? Лишь осёл не заботится о завтра.

Его изуродованное лицо задергалось, глаз выкатился, и он даже замахал руками, стараясь привлечь к себе внимание. И он добился этого.

Прищуриваясь близоруко, Ага Хан устало бормотал:

—  Кто?

— Журналист... Корреспондент пешаверской газеты.

Ага Хан чуть пожал плечами.

Курширмат не успел ответить. Синяя турецкая чалма мельк­нула в толпе прислужников. Топот и шарканье ног затихли.

Вроде ничего и не произошло. Ровным негромким голосом Ага Хан продолжал:

—  Миллионы исмаилитов кладут к нашим ногам деньги, дары, жен и дочерей, свои жизни. Идут к нам с открытым сердцем из Туркестана,  Сирии,   Персии,  Афганистана,   Африки.   У  нас  есть приверженцы в Америке, в Англии, в любимой Франции, ревните­ли и помощники. Когда они не находят нас в нашем Хасанабаде, они приезжают к нам в пленительную Францию и ищут нас в Мар­селе, Ницце, Каннах, в рае земном. Они переводят деньги в банк, много денег, и даже не пишут имен своих. Такова их вера в нас и наше предназначение. Бессчетны наши средства и могущество. По случаю дня рождения наши поклонники на Востоке и Западе преподнесли нам девяносто девять фунтов золота высокой пробы, ровно столько, сколько мы весим. Слыхали ли  вы что-либо  по­добное?

Видимо, Ага Хан нашел в этом нечто забавное, потому что даже в самых дальних углах зала услышали тихое самодовольное его хихиканье. Но он тут же спохватился.

—  Вы видите, и друзей и золота у нас предостаточно.  Нам остается собирать силы. А силы наши неизмеримы. К нам обра­щаются взоры всех, кто не терпит Советской власти. Нам помогут. Вчера со мной разговаривали почтенные панисламисты из Баку, азербайджанцы. Они готовы! Ко мне   приходили  туркмены.   Они готовы! Белые царские генералы ждут во Франции и других странах Европы  нашего знака, чтобы  начать войну с  Россией. Да,  вся неисчислимая   англо-индий-ская   армия   с   ружьями,   пулеметами, пушками, аэропланами готова вторгнуться в Советский Туркестан. Кто сомневается?

Последние слова он выговаривал с трудом. Он явно устал. Ему надоели гости, ему все опротивело. Взгляд его упал на Монику

И на лице его появилась добрая, совсем не свойственная его обычному  равнодушному выражению улыбка. Он обрадовался новой теме:

—  Перед вами девушка. Прекрасная пери — дар свыше. Она шахская дочь. И она нашей веры. Дочери исмаилитов всегда от­личались красотой и государственными способностями. Кто не помнит прославленную в Индии царицу Реззаийе, которая мудро пра­вила миллионами подданных? Историк Мирхадж-уд-дин описыва­ет Реззаийе великой государыней, проницательной, справедливой, покровительницей ученых, творящей правосудие, заботящейся о своих подданных, обладающей военным талантом, наделенной все­ми качествами правителя. Скажи, девушка, — обратился он к Мо­нике, — ты хочешь стать Реззаийей государства Бадахшан? И не дожидаясь ответа, Ага Хан продолжал:

—  Судьба сделала так, что принцесса Моника к тому же дочь француженки. Франция любит Монику! Я отвезу девушку во Фран­цию. Французы ей помогут укрепить могущество нашего Исмаилитского государства. Приветствуйте же шахскую дочь Монику — вашего посланца в западные страны.

Он похлопал в свои сухие ладошки и вызвал за столом всплески аплодисментов. Он на что-то намекал. Быть может, он хотел показать, что эмир Сеид Алимхан напрасно пренебрегает дружбой с ним — могущественным Живым Богом. Он знал, что каждое его слово дойдет до Кала-и-Фатту. Он тут же совсем по-европей-ски поднял бокал и провозгласил тост за новое Исмаилитское госу­дарство.

—  В древности   неприступная   крепость   исмаилитов   Аламут явила, вместе с неугасимым пламенем веры, копье, меч, кинжал, железную плеть и венец. Да воспрянет Аламут и ассасины в Ба­дахшане. Пусть трепещут враги исмаилитов!

Он поставил на стол бокал, даже не пригубив вина, повернулся и, увлекая за собой Монику и приближенных, мелкими шажками засеменил из столовой.

Если Ага Хан хотел произвести впечатление, то достиг этого. Он держался властно и надменно, как и подобает Живому Богу. Вся личность его источала святость и благость. Паломники не за­мечали более ни его небольшого роста, ни невзрачности, ни тще­душного телосложения. Не мешали величию ни мелкость черт лица, ни чрезмерная смуглость, переходящая в черноту, ни подер­гивающаяся в тике левая щека, ни стеснительные попытки скршь от любопытных взглядов нервозное трясение рук.

Никто не посмел, да и просто не мог думать нехорошо о внеш­ности Ага Хана. Ведь он Живой Бог, немыслимый, непостижимый, всемогущий.

Он ушел и оставил гостей очарованными, трепещущими. Им довелось видеть воочию сегодня уже второй раз свое божество и слышать божественные речи, хотя смысл их так и остался для многих неясным. Недоумевающие исмаилиты тупо переглядыва­лись. Никто не захотел заговорить первым. Непривычность обста­новки, странная путаная речь их духовного главы вызвали смяте­ние в умах.

Но голод взял свое. Суетливо толкая друг друга локтями, гости повернулись к столу. Ослепительно белые скатерти, нарезанное фигурными ломтиками мясо, целиком запеченные в тесте фазаны, тропические фрукты, невиданные рыбы, горы пилава, деканские чаппати, жареные кеклики, целиком зажаренные туши горных муфлонов, горы редких овощей вызывали судорожные спазмы в горле и обильную слюну. Неслыханное изобилие, поражающая зрение сервировка стола, изощренная кухня ошеломляли.

Один Ахмад Сайд Шо, пир бадахшанский, все еще колебался:

—  У нас и собаки стоя не едят,— бунтовал он, борясь с иску­шениями, которыми был полон стол.

—  А  не  подали  ли  нам  свинину? — возмутился  появившийся откуда-то вновь у стола Курширмат, но сразу же сник. Он очень хотел есть.

—  А  вино!   Вино  противопоказано,— оживился  старичок дарвазец Юсуф Шо, и рука его потянулась к коньяку.