«И этот человек перенес тяготы путешествия через Джалкот и Каракорум?.. Через ледяные — проклятие им! — пустыни Тибета. Там даже верхом не проехать. Выглядит он щеголем, на его чалме и одеянии ни пятнышка. Его лицо гладко и нежно, точно его не секли снегом и песком бешеные бураны тибетских нагорий, не об­мораживали жуткие холода, не дубили ветры вершин. Выносливы эти азиаты!»

Насытившись, напившись чая, Сеид Алимхан разнежился и не собирался засиживаться с гостями, тем более говорить о серьез­ном сегодня. Он благодушествовал после приятной, восхититель­ной шурпы. Он понимал, что и его гости расчувствовались в рас­полагающей к кейфу обстановке уютной михманханы, на адрас-ных подстилках, расстеленных на драгоценных коврах, в свете индийской позолоченной люстры. Золотом отливали резные узоры по алебастру — букеты цветов и павлины, выписанные с порази­тельным талантом безвестными мастерами — наккошами.

Но эмиру не хотелось, чтобы гости ушли умиротворенными. Вдруг, схватившись руками за сердце, он застонал:

— Прекрасный бутон, моя дочь!.. Тяжелые кандалы... Несчаст­ная, прекрасная... жизнь в грязи... ржавчина растравляет нежную кожу... Проклятие... месть, неуклонная месть!..

Горе было явно наигранным, и гости заметили это. Шоу смот­рел настороженно и внимательно, Сахиб Джелял с интересом, Бадма безразлично.

—  Моя дочь...— изнемогал,  стараясь  разбередить  себя,  Сеид Алимхан,— царской дочери пристало кейфовать на коврах, на бар­хате... орошать себя благовониями, кушать на фаянсе плов из мо­лодого барашка. На самом деле царевну Бухары... притесняют вра­ги веры мусульманской... Господин Сахиб, друг... у вас много но­востей... Что слышно в мире о... царевне?..

Ироническая усмешка кривила губы Сахиба Джеляля:

—  В мире Востока ничего не говорят о принцессе... вашей до­чери.

—  Так я скажу, достопочтеннейшие, вам... э...— заговорил мул­ла Ибадулла, протискиваясь всей тушей в дверь михманханы.— И вы поразитесь и возмутитесь всей злокозненностью красных. Им мало, что они отняли у моего властелина Бухару... э... Мало им, что они изгнали законного правителя из его государства. Теперь безбожники протянули руку мести... э... к нашему... э... царскому семейству... и подвергли мукам и пыткам царскую дочь, замуро­вали заживо в яме и давали ей чашку грязной воды и... э... за­плесневелую ячменную лепешку... Увы мне!

—  И    зачем такое    понадобилось    большевикам? — удивился доктор Бадма.

—  Месть! Голытьба мстит людям богатства и власти...

—  И в какой же тюрьме и  какого города держали в цепях вашу несчастную дочь? — усомнился Сахиб.

—  В тюрьме Самарканда.

—  Недавно мы были в Самарканде по делам торговли. Посе­щали базары, но разговоров о дочери эмира там не слыхали. Лю­ди говорят там о тракторах, о хлопке, о земле, о новых школах.

—  Ужасная тайна...    Истязатели...    Злосчастное    существова­ние! — причитал эмир.

—  Но зачем? Чего они хотят? — допытывался доктор.

—  Неверие, ненависть... Враги ислама ненавидят...

Гости молчали. А им надлежало сочувствовать горю отца.

Привалившись к плечу Сеида Алимхана, мулла Ибадулла что-то пожужжал ему на ухо. Эмир устало кивнул головой. Мулла Ибадулла протиснулся в дверь и исчез. Спустя минуту перед эми­ром и его гостями предстал подобострастно отвешивающий покло­ны Молиар. Он раскланялся. Губы и щеки его сияли, глаза приятно щурились.

—  Что с моей дочерью? Принцессой? — спросил Сеид Алимхан, и всем стало ясно, что  он или   отлично   все знает, или   ему   все безразлично.

— Слава аллаху, мы ездим туда и сюда,— сказал Молиар.— Боже правый, мы все слышим и видим. Чуян-тепа, есть такое се­ление кузнецов и углежогов по дороге из Самарканда в Пенджикент. Ишан Зухур засадил девушку в козий хлев на цепь. В Чуян-тепа прокурор поехал, милиция поехала... Ветер овец утащил, коз­ла в небо унес... Не нашли ни хлева, ни прокаженной.

В горле Сеида Алимхана заклокотало:

—  Велик пророк... Ишан Зухур... мой учитель... великий дос­тойный ишан... Но как он посмел плохо обращаться с нашей до­черью. Что же... дальше?

—  Мы путешествовали по Вахану и Бадахшану по торговым нашим делам,— сказал Молиар, усаживаясь на ковер весьма не­зависимо, подобрав полы халата.— Одним   ушком   мы   слышали. Разное слышали.

—  Что, что? — нервничал эмир.

—  Э... эй вы!.. Говорить его величеству надо все. Э... болтае­те много, толку мало,— заорал в ухо Молиару мулла Ибадулла Муфти.— Э, ну говорите же!

—  Отвяжись, мулла, твой язык покрыт плесенью. Молчал бы!— огрызнулся Молиар.— Расскажу, что надо. Увез, значит, девушку курбаши Кумырбек. Но умный идет вперед, а оглядывается назад. Кумырбека его же аскеры жалкой смертью убили, камнями прида­вили. Хозяину быка, так сказать, и потрохов не досталось. Оказы­вается, одноглазый лис Курширмат девушку перехватил и отвез в Ханабад. В ставку эмигрантов-басмачей к их начальнику Ибрагимбеку, но самого Ибрагимбека не оказалось на  месте.  Тогда Курширмат поехал с девушкой в Пешавер.  Ну, а там  инглизы. Разве они пропустят такой бриллиант?..

—  Ийо... худо!., боже!..   И Кумырбека датхо убили,—огорчил­ся эмир.— Верный слуга был... Еще один кончился... Плохо!

—  Э-э! — протянул мулла Ибадулла Муфти. Очевидно, он все знал и про Курширмата, и про похищенную.

—  Опять Пешавер... все в Пешавере. — Сеид Алимхан посмотрел на Шоу.

Тот вмешался в спор холодно и сухо:

—  Не о том ли Курширмате, басмаческом курбаши, вы гово­рите, который скомпрометировал себя в Фергане?

—  Когда не хватает быков, пашут и на собаках,— проговорил Сахиб Джелял.— Курширмат нанялся ослу копыта мыть — рабо­тает у инглизов. И лучше всего было бы спросить у Курширмата, где девушка? — заключил Сахиб Джелял.

Все глянули на него н на эмира. Индус вдруг оживился:

—  Ибрагимбек, говорят, здесь, в Кала-и-Фатту. Нельзя ли с ним встретиться?

Сеид Алимхан растерялся: ужасно бестактен этот Шоу. За­говорил об Ибрагимбеке, когда отец переживает такое горе.

—  Пешавер... далеко... неизвестность... грущу... Моя дочь... бед­няжка...

—  Сидящий на верблюде, сколько ни сгибайся, не спрячется. О чем разговор? — хихикнул Молиар.— Пошлите, господин сытос­ти, в первую михманхану. Там у холодного очага сидит царь во­ров и разбойников Одноглазый Курширмат. Ловкач он.  У него и петух несет яйца. Вот и спросит его высочество: «Куда вы, гос­подин хороший, девали  мою дочку-принцессу. А ну-ка, дайте-ка ответ!»

И эмир, и индус в малиновой чалме, и господин сытости Иба­дулла Муфти разыграли изумление. Но сторонний наблюдатель сразу понял бы, что все они отлично осведомлены о появлении во дворце Курширмата.

Эмир не спешил звать старого курбаши и все ныл:

—  Несчастная... бедняжка дочь... моя кровь.

—  Скажите, пожалуйста,— спросил Шоу,— а кто ее мать? Она настоящая принцесса? Или это сказка... выдумка...

Эмир встрепенулся:

—  Сказка? Моника-ой — наша дочь. Мы женились на францу­женке... красавица и все такое... В дни черного мятежа... стрельба... я уехал в Байсуп, француженка и дочь пропали.  Полагая, всех убили... к нашей радости, узнал на днях, дочь жива... Оказы­вается, жила близ Самарканда... Теперь не знаю точно, где нахо­дится принцесса, дочь... Вы из Пешавера, должны знать...

Но индус в малиновой чалме снова уклонился от ответа.

—  И ваш брак с мадам Люси... оформлен юридически?

—  Читал молитву достопочтенный имам. Мы есть халиф... вы­ше закона... Какое кому дело... Говорим, наша дочь, значит, дочь... Увы, девушка царской крови в руках злобных истязателей... а? — Эмир заглянул в глаза индусу, но не увидел в них и признаков сочувствия.

У Сеида Алимхана даже в глазах заломило. Опять! Как часто болезнь напоминает о себе, и достаточно вспомнить слово «глаз»— и сразу начинается боль.

—  Увы,  мне...  опять  глаз.— Он   осторожно   приложил   палец к глазам и пробормотал: — Рухсат...

—Рухсат! Отпускаю вас! Все свободны! — зычно повторил мул­ла Ибадулла Муфти.