В мусульманских странах в понятие «карздор» вкладывается совсем иной смысл, чем европейское — должник. На Востоке карз­дор почтенная личность, облеченная доверием купеческой общи­ны, делец, которому можно препоручить свои деньги, имущество, честь семьи, судьбу первенца, все свое имение. Карздор не подведет. С карздора не берут расписки. Напротив, кредитор сам вручает должнику письмо о том, что дал ему такую-то сумму на такой-то срок. Письмо карздор хранит у себя. Оно служит напо­минанием о состоявшейся сделке. Брать расписку с должника противно обычаю и совести. Недоверчивого кредитора высмеют иа базарах всего Востока. Ну, а карздор скорее продаст жену и де­тей, да и самого себя в вечное рабство, чем подведет давшего ему взаймы. Иначе позор падет на его голову и на потомство до седьмого колена.

Неясное в голове Ибадуллы стало ясным. Подозрительная  личность господин Сахиб Джелял оказался почтенным, уважаемым человеком, ибо сам эмир дает, оказывается, ему взаймы. Горький вздох разочарования мгновенно превратился во вздох умиления, и... мулла решил извлечь из обстоятельств пользу. Не слишком ли он напугал Сахиба? Не понял ли тот, какая опасность ему угро­жала? Не нажалуется ли он эмиру, что с ним обращались непо­добающе? Надо поспешить загладить, усахарить. А все сом­нения и подозрения — оставалось их достаточно — запрятать по­глубже.

С самым низким подобострастием он теперь умолял  Сахиба Джеляла присесть:

— Светоч торговли Востока и Запада, светило коммерции, гос­подин мудрости, умоляю, не ставьте вашему рабу в укор, э, на­стойчивость.

«Мы уже и «светоч» и «светило», — думал Сахиб Джелял. — Но осторожность! И «светоч» и «светило» имеет голову, у которой шея-то одна».

А мулла Ибадулла Муфти лебезил:

—  Такой высокий гость! Э, желанный гость! Разве мыслимо отпустить такого гостя, э, без плова!

Излюбленное многозначительное «э» муллы Ибадуллы навело на мысль о восточных снадобьях, которые, по слухам, помогали хозяевам Кала-и-Фатту избавляться от мешавших им людей.

—  Э, молю, э, не отказывайтесь!    «Отец пищи»  уже доспевает в казане. Тем временем позвольте вашими мудрым советами про­светить, э, ничтожные наши мозги.

—  Вы почтеннейший из духовников, а мы разбираемся  лишь в делах купли и продажи, — заметил Сахиб Джелял, пряча усмеш­ку в бороду,— Наши скудные мозги уже высохли на ниве фило­софской мудрости, не то что ваши. Вон какая у вас голова... круг­лая. А лоснится так, словно мозги проступают от избытка. Вы превзошлц все тайные тонкости священных сур корана. Мы прос­той смертный, торгаш, базарчи, и позвольте нам...

—  Но вы мудрец и сами знаете, — заерзал мулла Ибадулла,— что джихад, священная война, есть купля-продажа на рынке жизни  смерти,  где  покупатель — сам   аллах  всемилостивый,   а   про­давец — правоверный мусульманин.

Что же осталось Сахибу Джелялу? Он величественно кивнул, но тут же иронически добавил:

—  Увы, если     сравнивать с вами, в вопросах      истолкования книг мы бродим в потемках.

Он говорил с важностью, спокойно. Кажется, опасность проше­лестела мелкими шажками мимо, но тут же озноб коснулся спины.

Широченное сюзане, висевшее поперек михманханы, заколеба­лось, и из-за него в выходную дверь выскользнули две фигуры. Видимо, мулла Ибадулла принял меры предосторожности.

—  Во время своего эмирства, — хмыкнул   Сахиб Джелял, — Алимхан приказывал рядом с болтунами-сплетниками выставлять у  ворот арка  на позор господ наушников.  Их прибивали не за язык, а за ухо. Это тоже очень больно.

Он не мог не поглумиться. И мулла понял это.

—  Э... настоящий вы, э, шутник.— Вся   луноподобная физиономия муллы Ибадуллы покрылась морщинами. — Ну, э, ни одно ненужное слово не выпорхнет из нашей михманханы.

Как могут меняться люди! Только что волк показывал «зубы свирепости», а уже пресмыкается. Сколько у него, проклятого, лиц! Что он вытворит еще!..

—  Вижу, господин премудрости, вы достигли высших степеней знания!

«Проглотил ты жабу, господин льстец, — мелькнула мысль. — Льешь сироп подобострастия, господин лицемер. В душу лезешь».

А в узеньких щелочках глаз муллы Ибадуллы тлела хитринка.

—  Говорил пророк: «Поклянись тремя клятвенными обещания­ми «атали», «биали», «ваали». И доверие тебе!»

—  В чем же, святейший Ибадулла,   надлежит    мне клясться? Что же я должен клятвенно подтвердить вам, а?

«Проклятый все же не верит», — подумал Сахиб Джелял.

—  Виновник всех причин — аллах. Поклянемся же перед его лицом тремя способами, что вы и мы будем помогать и содейство­вать друг другу, э, во имя чистого исламского вероучения.

—  И даже против эмира?

Гримаса перекосила лицо Ибадуллы. Нет, Сахиб Джелял не наивен и не прост.

—  Виновник, то есть, э, причина всех причин — бог, — молол он, с трудом ворочая неповоротливым языком, — и чтобы возве­личить великое имя его, мы вознесем к его    престолу тайные, э, тайные молитвословия. Дабы, э, не волновать его высочество. Да­бы не обременять излишними заботами.

Сахиб Джелял не перечил. Он думал: «Тайные молитвы? Зна­чит, шакал имеет секреты ото льва».

Тайны! Какие тайны у расползшейся груды жира и мяса? Все его надутое величие, все его гипнотическое влияние, власть над людьми от жира. На Востоке жирный человек — важный человек. Толстяк потому и толстяк, что ест много. Значит, богат, значит, могуч! Что из того, что толщина мешает мулле Ибадулле двигать­ся. У него достаточно всяких югурдаков, людишек на побегушках, готовых за чашку плова повиноваться, выполнять, бить, убивать. Те, выскользнувшие из михманханы, не задумываясь, расправились бы с Сахибом. Сам мулла Ибадулла сидел бы благочинно, сложив ручки-полешки на животе, любовался бы содеянным. Любое движение, выговоренное слово вызывает у него обильную испарину. Вот-вот задохнется от спазматической одышки.

Мулла Ибадулла долго набирал воздух в легкие, долго сопел, прежде чем заговорить снова:

— Человек слаб, человеку покой нужен. А какое может быть спокойствие? Советский порядок. Черную кость, з, учить грамоте вздумали. Зачем черной кости книга? В кишлак Пахтакент из го­рода приехала вертихвостка с голым лицом — паранджу она еще в Ташкенте сожгла — учительница. В амбаре учила сопляков чи­тать, писать, не по корану, по советским книгам. Наши люди под­бросили записку: «Уходи, проститутка, пока цела!» И не подумала убраться, э, наши поехали. В школе девку ту раздели, повесели­лись с ней... и повесили при учениках. Потом двери снаружи за­перли, хвороста, колючки натаскали и сожгли школу. Э, жарко горела. Из кишлака прибежали дехкане. Их близко не подпусти, э, сгорели и щенки, поджарились в шашлык.

Он хрипло всхлипнул от удовольствия и все старался заглянуть в глаза Сахибу. Но тот так и не поднял век. Вкрадчиво прозвучал его вопрос:

— Та учительница была мусульманка? Ученики — дети мусуль­ман?

—  Женщина — существо несовершенное... Коран, сура    сорок третья. Женщина — существо хитрое, сура двенадцатая... женщи­на преступная, сура четвертая. Учительница поддалась большеви­кам, воспитывала щенят в неверии. Неверный лишен добродетели. Дела неверных — прах. Сожгли заживо девку   вместе с выродка­ми, э, учениками. Зато,— мулла Ибадулла   отщелкнул   несколько косточек  на  счетах,— тысячи  сомневающихся  зарекутся   пускать сыновей в советскую школу. Клянусь! Благое дело включим мы в доход торговой конторы аллаха по Андижану!

— Девушку   и   детей   сожгли   в   Андижане? — спросил   Сахиб Джелял.

—  Поблизости. Теперь весь Андижан повторяет слова пророка: «Всякое нововведение проклято!    Покарает бог того, кто за ново­введение!» Стреляем неверных, головы рубим, деньги и имущество в мусульманскую казну забираем. Нет покоя кяфирам. В Ахангаране аксакалу голову сенорубкой отрубили, на шест около испол­кома воткнули. Кто идет, пусть смотрит. Силен ислам! — Ибадул­ла с треском щелкнул на счетах и засопел. — А в кишлаке Буз проклятую русскую почту сожгли вместе с двумя русскими девками. — Он опять щелкнул костяшкой. — А в Аккургане перепилили пилой пополам черноногого батрака. Не записывайся в колхоз! Он отщелкнул еще костяшку. — Приход!