—  А меня твое решение не интересует, — сказал домулла.— Не знаю, кто ты, но нечего тут хорохориться, над людьми изголяться.

—  Смотри! И впрямь домулла. Так говорит! Красиво говорит! Но ты меня, домулла-урус, послушай. И вы, эй, мужланы, послу­шайте. Я говорить буду, а вы все слушайте. Жил один, ну, барс, а еще жил жук. Один заяц убегал от барса и прибежал к жуку. И просит: заступись, а то меня барс задерет. Жук и скажи барсу, когда он прибежал: «Не трогай зайца, он мой гость». Барс посмеялся, жука поддел лапой и так, что отбросил его за две версты, а зайца взял и слопал. Обиделся жук. Нарушил-де барс обычай гостеприимства, и задумал месть. Тут пришла судьба барсу забо­леть, а тот жук табибом был. Вот приказал жука позвать. А жук знал, зачем его барс зовет. Скатал из навоза шарик, пилюлей по-вашему называется, и понес барсу. Поклонился и сказал: «Болезнь твоя вылечится от моих пилюль». И дал ему проглотить навоз. Барс проглотил и подох. Что такое царь зверей и что такое жук? А вот видишь, что получилось.

—  Вижу, ты вырос в невежестве, — сказал сурово домулла. — Только о навозе и говоришь. Давай начистоту. Чего тебе от нас надо? У тебя свои дела — у нас свои.

—  Хоть ты и домулла, а ничего не понял. А?

Он протянул над дастарханом руки, прочитал фатиху и встал. Домулла весь напрягся, сердце сжалось. Шо Мансур тоже встал и сделал шаг, чтобы загородить «нищему» дорогу.

Одноглазый тогда зычно воскликнул:

—  Обычай!

Помолчал и заговорил:

—  Слушай, урус! Я был твоим гостем. Я был в лохмотьях и грязи. Ты не погнушался посадить меня рядом с собой. Накормил меня, когда я был голоден. Да. Я был твоим гостем, урус!

Тяжело сопя, он ушел. За ним выбежали «усатые». Тишина вечера наполнилась стуком копыт.

На пороге соседней комнаты стоял строгий, невозмутимый Мир­за Джалал. Откинув полу халата, он засовывал в кобуру мау­зер.

—  Какое великодушие! — восхитился Шо Мансур.

Насупившись, Мирза Джалал проговорил:

—  Проклятый добр потому, что устал от зла.

—  Ему   невыгоден   шум, — проговорил   домулла. — Он занят одним — ищет девушку, и времена не те. Знает, что ему несдобро­вать, если нападет на нас. Пенджикент-то вон — напротив. А ина­че разве он вспомнил бы о благородном обычае?

«Похож на языческого идола, — думал домулла, невольно при­жав руку к груди. Сердце все еще ныло. — Надо быть превосход­ным физиономистом, если хочешь прочесть что-нибудь под маской непроницаемости у нашего Мирза Джалала».

А Мирза Джалал смотрел в окно и медленно говорил:

—  Так... Проклятый уехал. Псы его уехали. На дворе никого. Но они могут вернуться. Так-то, мой дядюшка, уважаемый  Шо Мансур. Прикажите седлать коней. И минуты здесь нельзя оста­ваться. Возблагодарим бога. Они не тронули наших коней. Умо­ляю, Не подходите к окну.

Но домулла вскочил, подбежал к окну и распахнул его створки. Он высунулся наружу и, казалось, сейчас выскочит во двор  прямо со второго этажа.

—  Прошу вас! Не стойте там. Они могут стрелять, — сказал дрожащим, прерывающимся голосом Шо Мансур. Он бессильно упал на подстилку и картинно заломил руки. — Иншалла! Вы из­бавились от гибели. Этот сатана не выпустил из рук живым ни одного уруса.

Не обращая на него внимания, домулла спросил у Мирза Джа-лала:

—  Что нам делать?

—  Почтительно напомню. Только что я сказал...

—  А-а! Уехать! Сейчас? Из Афтобруи?.. Сейчас-сейчас?.. Нервно он повернулся на стук двери. Семеня короткими ножка­ми, тревожно оглядываясь, прокрался Ишикоч.

—  Бог мой! Он ничего не сделал? — Маленький самаркандец бросился в неудержимом порыве к домулле и, схватив его за руку, припал к ней щекой.

—  К чертям старорежимные шуточки! Где вас носит? — Домул­ла вырвал руку и встряхнул маленького самаркандца, у которого глаза предательски блестели. — Ну, где она?

—  Домулла Микаил-ага... — Толстые губы Ишикоча выплясы­вали дикий танец, и он никак не мог начать говорить. Домулла с отчаянием воскликнул:

—  Где же она? Девушка?

Давясь и сопя, Ишикоч  передал, что ему «повелел его превос­ходительство, сам господин жизни и смерти Одноглазый».

—  Он сказал... он приказал... Он не догадался, что я ваш чело­век. Иначе он,— и самаркандец ребром  провел себе по горлу,— он приказал:   «Пойди   в михманхану   этого   ублюдка   председа­теля. Там сидит хозяин угощения — спесивый урус-домулла, у ко­торого и борода толком еще не растет. Скажи  ему мое слово: «Пусть берет ноги в руки, и чтобы духом его не пахло в Афтобруи. Нам вдвоем тесно в Афтобруи. Нам дышать одним воздухом не пристало. И пусть у рус помнит, если он, то есть вы, Микаил-ага, попадется на дороге его превосходительству, то путь ваш жизнен­ный прервется жалким образом». Да, товарищ Микаил-ага, у ко­стлявой людоедки вместительная утроба!  Кони уже сыты,  кони уже заседланы.

—  Я уложил    хурджуны, — важно поднимаясь, сказал Мирза Джалал.

—  Подождите... — прервал домулла и накинулся на самарканд­ца: — Что вы узнали о девушке?

—  Боже правый! Бедная девочка! И этот разбойник, — он понизил голос до шепота, — тоже спрашивал... да еще камчой Он повел плечами и поморщился словно от боли. — Теперь...

—  Вы узнали, где она? Да скажете вы наконец! — Домулла начинал сердиться.

—  Девушки в Афтобруи нет. Мы опять опоздали. На рассвете Кумырбек увез её за реку. Её повезли через Суджену в Магиан по ущелью. В сторону границы.

—  Из-под носа увезли! — воскликнул домулла. Он бросился во двор, вывел коня и подтянул подпругу. Засуетился и Мирза Джа­лал. Шо Мансур, бледный, трясущийся, топтался около них, ума­лял, всхлипывал.

Пока поили коней на дорогу, Мирза Джалал философствовал с весьма мрачным лицом:

—  Куда мы поедем? Нас двое, — он явно игнорировал своего привратника... — У нас с вами маленькие, слабенькие револьверы. У разбойника винтовки, у разбойника наточенные сабли, у раз­бойника маузеры. А еще есть Одноглазый. Он охотится на ту же дичь, что и  мы.  Уважаемый  Микаил-ага,  случай  показал  ваши достоинства. Вы даже глазом не моргнули при виде оскала ханум Смерти. Едва ли найдется еще случай показать храбрость в другом месте такой коварной госпоже. Или вы хотите попасть в её возлюбленные... бр... обнимать кости во мраке могилы...

—  По коням!

Нет,   Микаил-ага   легкомыслен. Он молод и чересчур   упрям. У него длинное лицо и подбородок выступает. А кому неизвестно, что такие лица указывают на решительный, склонный к опрометчивым поступкам характер. И еще на прямоту. А на Востоке прямота часто ведет к гибели. На Востоке предпочтительна хитрость, утонченная изворотливость. Миканл-ага — крепкая жила. Посмот­рите на его крепкие плечи. У него маленькие уши, прижатые к голове по-волчьи — тоже признак жестокого нрава. С виду мягкий, добрый, на самом деле злой, упрямый. Вот он вцепился зубами в мундштук трубки так, что скулы побелели. Кто курит трубку?  Персы курят, тибетцы курят. Но знает ли Микаил-ага свой недо­статок — упрямство. Нет, собственный запах человеку неизвестен.

Они уже спускались по каменистому крутому склону горы, столь поэтично названной — Лицо Солнца. Подковы, скрежеща, скользили по крутой тропинке. Приходилось откидываться в седле к самому крупу коня, так обрывисто спускалась дорожка к бело­му от пены, сверкающему на галечных перекатах Зарафшану.

А Мирза Джалал все еще не решил: ехать или поворачивать обратно. От мрачных мыслей его не отвлекало ни синее, удиви­тельно чистое небо, подпираемое вершинами ослепительной белиз­ны, ни долина с голубыми жилками рек и речек, ни нежнейшая зелень густых садов, лестницей спускающихся круто вниз, пи све­жесть горного ветра, ни... Да мало ли чем кухистанские горы пленяют взор путника, едущего на коне отличных статей в удобном седле. Нет, можно быть очень большим философом и все же испы­тывать холодный озноб в спине, когда её касается рука ангела Азраила.

—  Нет, боже правый, мы ее найдем! Надо найти, — все твер­дил, словно в беспамятстве, Ишикоч. — Микаил-ага, мы найдем ее! Ее надо найти.