Угрызения совести, муки раскаяния жгли. Зачем он далю минутной прихоти? Алимхан был тогда молод, глуп и... уже жес­ток. С болезненным интересом еще в кадетском корпусе он читал в исторических книгах о жестоком обращении с плен-ными, о том, как ассирийские воины приволакивали к ногам своего полковод­ца мешками вырванные у побежденных глаза, чтобы похвас­таться, сколько врагов ими убито... Молодой эмир уже тогда мнил себя властелином, которому дозволено убивать, увечить, истязать. Но он не лишил брата жизни. Это было бы с точки зрения ислама иеискупаемым грехом. Алимхан лишь закрыл опасному претенден­ту путь к власти, оставил жить... без глаз.

— Оставьте подушку! Не рвите зубами. Усилия челюстей мо­гут вредно повлиять на глазное яблоко.

Глазное яблоко! Тот русский профессор, прилетевший на само­лете, говорил, что глазные яблоки могут изъязвиться, и глаза тогда вытекут. Профессура удалось заполучить в Кала-и-Фатту ценой больших усилий. Такого специалиста не нашлось во всем мире. Пришлось обратиться за помощью в Советский Союз. Ибо и в Дели, и в Париже, и в Лондоне, куда эмир специально ездил ин­когнито, окулисты лишь разводили руками... И все ссылались на того русского профессора. «Он один... единственный...» И профес­сор приехал. Он смотрел на него не как на эмира, а как на обык­новенного больного. Советовал он очень простые вещи, простые для обычного больного, но не для страждущего властелина. Как посмел профессор говорить ему, повелителю миллионов, о самык сокровенных делах, за одно слово о которых казнили. Конечно, казнили в те времена, когда он, эмир, еще правил в своем Арке а Бухаре и когда каждое его посещение гарема отмечалось лето­писца-ми в анналах, ибо оно могло означать появление в соответ­ствующий срок отпрыска мангытской династии. А тут этот про­фессор запросто приказал забыть супружеские дозволенные на­слаждения, иначе никакое лечение глаз не поможет, и он обречет себя на вечный мрак...

Как посмел этот русский посягнуть на то, что эмир почитал едва ли не самым главным в жизни. Нет, профессор просто интри­ган. И спесь захлестнула эмира, гордыня поднялась выше го­ловы.

В те дни Пир Карам шах и привез из Бадахшана рабыню по имени Резван. В старинных книгах записано, что нет лучшего ле­карства от старческой слабости зрения, как молодая жена. Но или бадахшанка не обладала теми достоинствами, которые явля­лись бы целительным лекарством для глаз эмира, или вообще эмир слишком часто прибегал к этому лекарству, но болезнь его изо дня в день усиливалась. Слепнущий Алимхан  страдал все больше, и призрак ослепленного брата все чаще появлялся перед ним.

—  Лечение необходимо, и русский профессор дал правильный совет.

—  Не напоминайте!

—  В словах его истина.  Лечиться надо было но его слову. Итак, вы отошлете её.

—  Резван... я... повелел... спать ей... со мной... Она, путеводная звезда Бадахшана, любит своего птенчика.

—  И продаёт свои ласки очень умело, — резко и прямо допол­нил его слова Сахиб Джелял. — Не хотел говорить сейчас о делах. Но прошу, прикажите привести сюда Резван. Отберите у нее фетву на государство Бадахшан. Вы не допустите, чтобы отрезали, оторвали от эмирата половину земель. Чтоб какая-то гаремная развлекательница могла назвать себя царицей. Такие легкомыс­ленные поступки разожгут огонь войны, повлекут разорение стран и народов.

—  Хотели мы отдать... этот Бадахшан нашей дочери... где она... несчастье... увы... Моника-принцесса... в руках инглизов.

Он запутался и бормотал что-то невнятное.

—  Теперь душечка Резван... путеводная звездочка... Объявляю её женой... позовите муллу Ибадуллу... хочу по закону.

Он кричал, вопил. Он требовал муллу Ибадуллу, приказывал разыскать Резван.

—  Она... только она... теперь ханшей... поедет... привезет мне свадебный дар... венец с рубинами Бадахшана...

—  И вам, правоверному эмиру, по душе, когда к землям Ба­дахшап а протянется рука инглизов. Кто не знает, что Резван под­сунул вам Пир Карам-шах. А кто он — вам известно...

Но Бадма остановил жестом Сахиба Джеляла и кивнул на ложе. Эмир лежал недвижимый, с черным лицом, закатно глаза,

—  Прошу вас, здесь дело врача.

Он склонился над ложем. Сахиб Джелял вышел.

—  И все же я отберу фетву у этой «путеводной звезды»... Ему претило безумство стареющего, расслабленного Алимхана, за ласки девчонки продавшего целую страну и многие милли­оны людей.

Вот уже три года Индийский департамент лелеет и пестует план создания Тибетско-Бадахшанской империи в Центральной Азии. Затеваются интриги, тратятся средства, вовлекаются тысячи людей. Эмир все время противостоял этим планам. Его не устраи­вали повитки англичан за счет значительной части Бухары соз­дать новое государство.  Вот почему он оказал холодный прием Шоу — Пир Карам-шаху и враждебно относился ко всем авансам Ага Хана. Он твердил: «Никакого Тибета, Бадахшана!» Он пото­му так и приблизил к себе тибетского врача Бадму, что тот от­крыто восстал против замысла Лондона.

Эмир находил поддержку и у Сахиба Джеляла, и у других своих придворных. Эмигранты, купцы и помещики, входившие в Бухарский центр, тоже были решительно против этих замыслов.

Втайне же эмир решил не только не позволить англичанам включить в Бадахшан восточную часть Бухары, но, наоборот, за­думал прибрать к рукам афганские северные провинции и даже часть Бадахшана, входившую в Северную Индию.

В несколько напыщенном и туманном послании он писал Ибрагимбеку: «Бадахшан — кладезь средств и военной силы для вас, мой главнокомандующий, для накопления сил к победоносному и угодному пророку походу на Бухару и Самарканд. Мы уговорили господина Ага Хана, — это была ложь, — чтобы он убедил своих язычников в Бадахшана не противиться вам и помочь делу осво­бождения Бухарского эмирата от большевиков деньгами и продо­вольствием».

Он сознательно толкал своего полководца на военные действия в горной стране, чтобы утвердиться там оружием и поставить Англо-Инднйский департамент перед свершившимся фактом. Он не знал, что Ибрагимбек, начиная военные действия, думал не об эмире, а о себе. Локаец вел переговоры с английским командова­нием.

На станции Барода, на полдороге между Дели и Бомбеем, бы­ли задержаны странные люди, несмотря на тропическую жару, в меховых шапках и толстых ватных халатах. Полиция быстро установила, что эта «публика» ехала в Дели с письмами, в кото­рых упоминался Бадахшан как государство истинного ислама.

Планы независимого Бадахшана, или Тибетско-Бадахшанского государства, еще во многом казались фантазией. Однако зерныш­ко упало в тучную почву.

26 марта 1930 года советская печать поместила сообщение ТАСС из Стамбула: «О попытках Британии создать кордон на восточных границах СССР».

Шла речь о том, что Тибет — высокое горное плато, малодо­ступное, но открывающее пути из Индии в Кашгарию и Таджи­кистан. Англичане с огромным вниманием относятся ко всему тому, что связано с горным узлом Памира, где в гигантский клу­бок спутаны горные цепи Тибета, Таджикистана, Кашгарин, Се­верной Индии, Афганистана и международных самых жизненных интересов.

Английские газеты писали об угрозе России индийским владе­ниям Британии и независимости   Афганистана, интересам  Китая в Синцзяне  Снова все интриги империалистов всплыли на повер­хность.

Дождавшргсъ Бадму, Сахиб Джелял вышел с ним в прихожую

—  Серьезна его болезнь? —спросил Сахиб Джелял.—Сколько болезни, сколько притворства?

—  Болен. И тяжело, но не так, чтобы забросить дела. Однако поехать в Бадахшан или на север он лично не в состоянии,     

—  Ибрагимбека он боится. Ибрагим — соперник. Претендент на трон. А Алимхан никому не верит. Любого подозревает. Вот он и выбрал Резван. Он думает: «Я её облагодетельствовал. Сделал женой. Теперь она мне предана». Резван — дочь владетеля одного из княжеств британского Бадахшана Мастудж, н Алимхан дума­ет, что через брак с ней он приобретёт право на Мастудж, а вмес­те с тем и на весь Бадахшан, включающий не только бухарские, но и афганские и северо-индий-ские территории. Сама Резван повери­ла, что теперь   царица. Она не знает, сколько   у нее врагов: и Ибрагимбек, и Ага Хан, и местные феодалы, и Пир Карам-шах.