Мистер Эбенезер признавался, что дикарская эта девица весь­ма притягивающа и вызывает в нём порой неуместное волнение. Он боялся, что мисс Гвендолен заметит это,  и тогда  возникнут осложнения, совсем ненужные. В глубинах души — но только в самых тёмных, даже ему самому неясных пропастях — он пред­почел бы дикарку Монику своей стандартно английской краса­вице. Происходило в его смятенном уме такое неподобающее брожение вероятнее всего потому, что мисс Гвендолен, сочетавшая в себе сову и коршуна, заслужила у Эбенезера прозвище «Маккиавели в пеньюаре».

Возможно, по этим соображениям лично он остановился не в отеле «Сплэндид», а в сравнительно скромном английском туристском пансионате. Здесь, кстати, все было в англосаксонском духе: и обстановка, и обеды. На обед подавали бифштексы с кровью. А то приносился на таблдот преогромный кусок мяса и хорошо на­точенный нож, которым каждый отрезал себе порцию. Все это мясное изо-билие заливалось крепчайшим плебейским ромом.

Суровое воспитание в квакерском духе выжгло клеймо на натуре мистера Эбенезера и заставило его считать свои отноше­ния с мисс Гвендолен семейным союзом до смертного одра. Мис­тер Эбенезер не освятил браком эти узы. Он не мог ос-вятить. Его бы не держали и минуты на службе, если бы обнаружилось по­добное. Рухнуло бы и весьма сокровенное и сложное положение в колониальном аппарате мисс Гвеидолен, узнай об этом кто-либо в Лондоне на Даунинг-стрит.

Так и тянулась странная связь, ни в чем не проявляясь, кроме внезапных вспышек ревности мисс Гвендолен, заставлявших мис­тера Эбенеаера впадать в меланхолию и трепетать за будущее.

К тому же произошел переполошивший мистера Эбенезера раз­говор. Такой разговор, что изрядно прочерствелое сердце его — а мистер Эбенезер в душе гордился, что у него «не сердце, а ка­мень»,— непроизвольно сжалось и началось нечто похожее на астматические спазмы.

— Если  положение не изменится, — мило улыбнулась Монике мисс Гвендолен, опустив на колени старинную рукописную книгу, которую она  с интересом  просматривала... — И  если  господа  из Лиги Наций не перестанут вертеть носом, нам, милочка, придётся решать.

Задумчиво провела она кончиками пальцев по глянцевитой поверхности цветной миниатюры, украшавшей страницу рукописи, таким жестом, точно приласкала её.

Моника недоумевала:

— Решать?.. Вы приучили меня к послушанию.

Мистер Эбенезер глубокомысленно покачал головой — он ещё не понимал, куда клонит мисс Гвендолен,ё— и предпочел задать нейтральный вопрос:

— А что это у вас за фолиант?

— «Бабур-намэ»— записки  Бабура, поэта  и  завоевателя,  философа и основателя империи Моголов... Удивительная книга! Ка­кое сочетание культуры и наивного цинизма! Но оставим Бабура и займемся делом, — продолжала   мисс  Гвендолен. — Мне  начи­нает казаться, что они не дадут  нам  продемонстрировать нашу милочку-принцессу ни на пленарном заседании, ни даже в комис­сии, как предполагалось.   Не   правда   ли,   Эбенезер,   намечался такой спектакль?

— Да, да! Мы, собственно говоря, и прибыли в Женеву с её высочеством... гм-гм... сюда с этой целью. Наконец, вы и сами это знаете...

— Но, я вижу, цель эта отдаляется и... А что думаете вы, ми­лочка?

Хотела Моника пожать плечами, но сдержалась. Ей ведь так основательно вну-шали, что пожимать плечами неприлично. Не­вольно она перевела взгляд на раскрытую книгу и залюбовалась красками миниатюры. Моника просто не знала, что и сказать.

— Высокие персоны сейчас обдумывают дальнейшие шаги. Но не воображаете ли вы, милочка, что все эти расходы, — мисс Гвен­долен обвела комнату круговым движением своей с гордым вен­цом прически головы, — делаются ради ваших пре-красных  глаз. Каждый   расход   требует   отдачи,   а   когда   надежда   на   отдачу обманывает, тогда  приходит горькая пора подсчетов проторей  и убытков. И кто-то должен отвечать.

— К чему тогда привезли меня сюда? К чему забрали меня из моего Чуян-тепа? Я разве хотела?

Прозвучало это наивно. Эбенезер  и  Гвендолен  беспомощно переглянулись. Первой нашлась мисс Гвендолен:

—  На Востоке женщину не спрашивают. Её просто берут... Кем бы вы были, милочка, в своем глиняном захолустье? Вас вытащи­ли из навозной кучи. Ваша судьба...

— На что мне такая судьба? Я хочу домой.

—  Ну, это мы решим, куда вас деть. — Мисс Гвендолен загово­рила таким тоном, что у  мистера Эбенезера от поясницы  вверх по спине побежали мурашки, и он вдруг пожалел Монику. Да, по­жалел, но мгновенно он подавил в себе это чувство и ничего не позволил   заметить   своей   проницательной   экономке.   Он   завер­телся на месте, закрыл лицо   носовым   платком,   громко   высмор­кался.

Мисс Гвендолен смотрела на Монику и улыбалась. Нехорошая это была улыбка, и Моника, чтобы только не видеть её, снова начала разглядывать миниатюру.

— Это ужасная картинка,— сказала Моника.— Какая жесто­кость! Зверство.

— Ты о сцене, нарисованной древним художником в верхнем уголке миниатюры? — проговорила мисс Гвеидолен. — Что ж, на­стоящее средневековье, настоящий Восток с его отношением к женщине. На картинке штурм крепости Гондри. Знамена, фанфары, барабаны, рыцарские схватки... А в башне очень натурально отре­зают ножиком головы гаремным красавицам, льется ручьями кровь из перерезанных горлышек... Вы обратили внимание, Эбе­незер, прирезывают красавиц не воины Бабура. Они еще только ломятся в двери гарема... Красавиц убивают евнухи, выполняют приказ своего господина, владетеля Гондри. Он понял, что пора­жение неизбежно, и, раз так, пусть женщины не достанутся врагу...

—  Но это зверство! — воскликнула Моника.

—  Конечно. Но и правитель Гондри был прав по-своему. За­чем  отдавать  свои  сокровища   врагам,  зачем  дарить.  Закопать, утопить на дне реки... Ну, а женщина-красавица самое драгоцен­ное из сокровищ. Здесь по принципу: «Ни мне, ни другим!» Когда этот владетель, или раджа увидел, что жен и наложниц не спря­чешь, не увезешь, он распорядился и...

Она со странным вниманием разглядывала Монику, точно уви­дела её впервые.

—  А женщина, конечно, если она красива, знатна... Если нужда в ней исчезла, в Азии и сейчас предпочитают от неё попросту из­бавиться...

Вот тогда-то мистер Эбенезер почувствовал стеснение в сердце н легкие спазмы.

В практике своей работы, многолетней, очень сложной и не всег­да чистой, мистеру Эбенезеру Гиппу доводилось выполнять само­му неблаговидные задания Лондона. И он выполнял их точно и беспрекословно. Порой специфические «азиатские» приемы и способы, грязные, жестокие, вызывали в нем даже брезгли­вость, но он служил по принципу — «цель оправдывает средст­ва» — и до угрызений совести никогда дело не доходило. И все же его задевали сейчас хладнокровие, бесчувственность мисс Гвендолен. Он знал, что у неё отнюдь не рыбья кровь, что она умеет быть и нежной, и душевной, и даже страстной. Он поражался умению её, если так можно выразиться, полностью перевоплощать­ся. Вероятно, таким характером обладали матроны древнего Рима, которые могли, еще не остыв от объятий возлюбленного, любовать­ся его муками или после жестоких зрелищ Колизея нежничать с гладиатором среди роз в своей вилле.

Такие мысли раньше не приходили в голову мистеру Эбене­зеру. И он испугался: неужели золото кос Моники и наивные ку­кольные глазки могли провести борозду в его сердце. И еще больше напугало его: эта узбекская  крестьянка  сделала   его сентиментальным. Никогда нельзя поддаваться слабостям. Нервно про­бежали его пальцы по бортам суконного сюртука, проверяя, все ли пуговицы застегнуты и не сдвинулся ли хоть на йоту его гал­стук бабочкой на твердом целлулоидовом воротничке, подпираю­щем довольно-таки больно его желтую, продубленную тропическим солнцем и лихорадкой шею.

Тем временем мисс Гвендолен собственническим взглядом изу­чала лицо, платье, фигуру, туфли Моники и, поджав губы, раз­мышляла. Взгляд англичанки делался все тяжелее и тяжелее. Он не сулил хорошего.