С осени 1964 г. по апрель 1984 г. мне довелось общаться с Федотовым практически каждый день, исключая, конечно, отпуска и командировки, да и там иногда бывали вместе, поэтому вся моя испытательская жизнь оказалась с ним связана. Отношения складывались непросто. Сначала я, можно сказать, смотрел ему в рот, потом стали возникать и некоторые разногласия. По своей натуре я отнюдь не лидер, но и находиться под постоянным давлением чужой воли мне тоже не очень нравится: иногда я, так сказать, «возникал», не всегда, честно говоря, по делу, но Саша быстро пресекал мои «свободолюбивые порывы»… Хотелось и большей гласности при назначении того или иного из нас на определенные задания. Я безусловно признавал за шеф-пилотом право выбора, но для дела было бы полезнее, как мне казалось, чтобы мы знали причину его решения. Иногда, правда, он давал нам возможность выбрать самим ту или иную испытательную программу, но это случалось редко.
Что касается чисто личных взаимоотношений, то они были неплохими, но я все время чувствовал какую-то невидимую стенку, его ограждающую, он постоянно держал себя как-бы в узде, не позволяя себе быть проще, доступнее. Не очень способствовало более тесной дружбе и его своеобразное отношение к людям вообще: так, однажды он меня огорошил, сказав, что ему со мной уже неинтересно, все, мол, со мной ясно, а вот с молодыми летчиками ему интереснее: любопытно наблюдать за ними, исследовать, так сказать, их сущность, кто чего из себя представляет… Вот, даже в личных отношениях в нем доминировал испытатель.
Требовательный к себе, он хотел, чтобы и другие были такими же, и возмущался, порой весьма эмоционально, когда мы проявляли некоторую несобранность в деле, давали маху. Иногда его реакция была, по-научному, неадекватна вине оступившегося, а по-простому, мог «пустить собаку» ни за что, бывало, и за чужую провинность. Признать же свою неправоту было для Саши сверх всяких сил, несмотря на определившуюся порой невиновность получившего «втык».
Но ни мелочным, ни придирой Федотов не был. Взорвется, наговорит в запале нелицеприятных, мягко говоря, слов, но в какие-то административные меры выливалось это у него крайне редко, да и то все оставалось нашим внутренним делом, без выноса на обозрение общественности и всеобщего посрамления…
Характером, как уже можно заметить, обладал он совсем не «сахарным», но мог быть и обаятельным, и предельно внимательным, причем все это не было «игрой на публику», многое могло определяться его настроением, обстоятельствами. Мне кажется, в его характере было что-то от мальчишки: мог обидеться на невинную шутку (хотя сам подшутить, разыграть кого-нибудь очень любил), мог в самом дурном настроении сразу повеселеть глазами, улыбнуться и отмякнуть, если вовремя похвалить, к примеру, хорошую работу мотора его «Волги»… Мог всерьез расстроиться и даже разозлиться, проигрывая, скажем, в бадминтон или в нарды…
Несмотря на такой непростой характер, Саша делал людям много доброго, причем по большому счету. Я приведу только один пример.
Токтар Аубакиров после окончания ШЛИ получил назначение на авиазавод в Улан-Удэ, выпускающий два МиГ-27 в месяц, с облетом которых вполне справлялся местный летчик-испытатель, для поддержания летной формы и заработка подлетывающий на соседнем заводе в Иркутске… Почему одного из лучших выпускников ШЛИ, первоклассного летчика-перехватчика, послали на такой завод, объяснить трудно, возможно, руководство школы и УЛС имели на то основания, но для Токтара это было тяжелым ударом. Я не знаю, было ли у Федотова изначальное решение взять Аубакирова на фирму, и, если такое решение было, почему подходящий нам человек поехал в Улан-Удэ, т. к. обычно Федотов без всяких затруднений брал нужного фирме летчика, но после того распределения Саша решил помочь Аубакирову, хотя переделать приказ министра чрезвычайно трудно. Федотов пустил в ход весь свой немалый авторитет и добился своего: Токтара перевели на фирму!
Федотову не пришлось сожалеть о своем поступке: Аубакиров превосходно летал, уверенно и грамотно проводил испытания, стал Героем Советского Союза, заслуженным летчиком-испытателем СССР, и безусловно заработал право стать первым казахским космонавтом.
Постоянный внутренний самоконтроль не мешал Федотову быть очень общительным, он любил компанию, любил хорошее застолье. Но и здесь был верен себе: в самый разгар веселья, когда все размякают и начинают испытывать повышенную любовь друг к другу, Саша обычно исчезал, вроде бы опасался расслабиться…
Все более-менее значительные события в жизни каждого из нас мы праздновали вместе, но Федотову этого было мало: он считал, что отмечать памятное событие человек должен в тот же день, «чтобы именно этот день запомнился», говорил Саша, и был главным «закоперщиком» во всех этих делах. «Виновник» торжества раскошеливался, друзья добавляли, и вся компания ехала или на квартиру к хозяину, или, чтоб не баламутить хозяйку, в чей-нибудь гараж, чаще всего к тому же Федотову… Вот так раз отметили новоселье Меницкого в только что полученной, совершенно пустой квартире, расписались на обоях, все равно, мол, их менять, а утром Валерию сказал кто-то наших работников, тоже получивших жилье в этом доме, что та квартира вроде бы не Меницкого, а кого-то другого, ключи-то из в новостройках обычно подходят к половине всех замков… Ну, вскоре выяснилось, что тревога ложная…
Испытателем Федотов был выдающимся. Мало сказать, что он хорошо делал все, положенное летчику-испытателю КБ делал он все блестяще и, главное, обладал редким даром анализа и предвидения, позволяющим ему ухватывать главное звено в цепи, составленной из явлений, характеризующих поведение самолета. Что касается его профессионализма, те приведу такой пример.
Показатели устойчивости и управляемости самолета имеют точные количественные выражения, которые вычисляются на основании материалов испытаний; летчик же зачастую может определить только качественный характер тех или иных показателей. А Федотов мог, вернувшись из полета, практически точно назвать и количественные значения. Часто после его полета не нужно было торопиться расшифровывать показания самописцев все было ясно и так, с его слов, а записи только подтверждали сказанное.
В исследованиях устойчивости и управляемости самолета Федотов являлся не просто хорошим исполнителем разработанных заданий, но исключительно активно и на хорошем инженерном уровне искал вместе со специалистами наилучшие способы решения тех или иных вопросов. Гораздо меньше он занимался отработкой комплексов вооружения и навигации, что требовало долговременных «отсидок» на полигонах, но и тут природная острота ума помогала ему быстро включиться в тему и достаточно квалифицированно делать и эту работу. Если уж чего-то он и не знал, то не делал вид, что знает, и честно признавался в своей некомпетентности. А вообще-то он, по моим наблюдениям, избегал делать то, чего по каким-либо причинам не мог делать достаточно хорошо, лучше других: «вторым» быть он не любил и не умел.
Из всего сказанного следует, что работать с ним, да и общаться, было непросто; случались у нас и стычки. Говорю об этом не потому, что хочу поведать о всех сторонах наших с ним взаимоотношений, а для того, чтобы в дальнейшем показать, как он мог по-доброму относиться к товарищам, несмотря на размолвки и даже ссоры.
В 1977 г. разругались мы с Федотовым вдребезги. Он посчитал мои действия в одной сложной ситуации неправильными, даже могущими привести к происшествию, я же не без основания, т. к. находился в момент инцидента в таком положении, что мог видеть происходящее лучше его, считал, что мое решение было единственно возможным для предотвращения столкновения. Саша «завелся», повысил тон, мне это, как и большинству людей, не считающих себя виноватыми, не нравится, и дело кончилось обоюдным криком. Ни я потом не стал каяться, ни он, по своему обыкновению, не мог признать своей неправоты, и остались мы каждый при своем мнении…
Наши летчики, участники разбора, Федотова не поддержали, что тоже не добавило ему настроения, ну, а мне все это было крайне обидно и тошно. Несмотря на эту ссору и стычки, бывавшие раньше, я его безусловно уважал и ценил, может быть, в глубине души даже любил, но его несправедливость меня очень задела и идти на мировую я не хотел, считая себя правым.
