После посадки стали разбираться, в чем дело. Лойчиков толком ничего объяснить не мог, говорил, что упали обороты и он решил садиться, а потом на всякий случай двинул РУД вперед, и двигатель исправно увеличил тягу. Решили, что после уборки шасси летчик зацепил РУД отворотом рукава куртки, и РУД, не стоявший на защелке (мы взлетали на максимальном режиме двигателя, не на форсаже), пополз назад. Провели "следственный эксперимент" — все сходится. Так это дело и окончилось. Славу особенно ругать не стали, посоветовали и ему, и другим повнимательнее работать с оборудованием кабины.
Юрий Абрамович привез из полета на МиГ-19 несколько сосновых веток на стойках шасси… В этот день облака над аэродромом повисли метрах в трехстах, что позволило нам выполнять полеты, но с той стороны, откуда происходил заход на посадку, облачность резко понижалась, а превышение местности в том районе составляло около семидесяти метров над уровнем аэродрома, поэтому там облака фактически стлались по земле. Юрию разрешили снижение для захода на посадку намного дальше положенного расстояния, спутав метку его самолета на локаторе с меткой другого самолета, находящегося ближе.
В результате получилось, что летчик, имея на своем приборе высоту относительно аэродрома, на самом деле оказался в облаках на меньшей реальной высоте. Радиовысотомер не работал, да и психологическое состояние пилота, надо полагать, было не ахти какое: по данным, передаваемым с земли, впереди вот-вот должна показаться взлетно-посадочная полоса, ниже трехсот метров самолет уже должен выйти из облаков, а тут и высота меньше, и аэродрома нет…
Когда самолет вывалился из облаков, Юра увидел под собой верхушки сосен, за одну из которых, видимо, самую здоровенную, он и зацепил выпушенным шасси.
Хотели Абрамовича за это крепко "забодать", но после трезвой оценки той непростой обстановки, в которой летчик оказался не без "помощи" руководителя полетов, решили особой строгости не проявлять. Юрий Гарриевич Абрамович успешно закончил ШЛИ, ровно четверть века испытывал истребители на Луховицком авиационном заводе, побывал в переделках, из которых достойно выходил, спасая самолет, а однажды благополучно посадил истребитель с отказавшим двигателем на свой аэродром, что удается далеко не всем. Он дослужился до начальника летной службы завода, стал заслуженным летчиком-испытателем СССР, одним из авторитетнейших испытателей МАП.
При всех своих заслугах он остался скромным, непритязательным человеком, справедливым, с высокой профессиональной культурой. Мы дружим с ним с тех далеких лет, и он всегда был со мною рядом в тяжелые периоды моей жизни.
Давал "маху" и я.
Как-то раз при заходе на посадку на "короткую" полосу (на аэродроме было две ВПП — одна длиной более пяти километров, другая около трех) на Ил-28 с одним задросселированным по заданию двигателем мне не удалось погасить перед приземлением излишнюю скорость. Полоса проносилась подо мной, не желая приближаться, скорость все еще была велика, и стало ясно, что я приземлюсь где-то во второй половине ВПП.
Пока я размышлял, уходить ли мне на второй круг или все-таки примоститься с этого захода, в наушниках раздался энергичный фальцет штурмана-инструктора Валерия Федоровича Токаева, весьма убедительно советовавшего мне не приземляться. Дал я обороты и благополучно улетел. Видимо, многоопытный штурман лучше меня понимал, чем грозит нам такая посадка…
Я до сих пор удивляюсь мужеству и терпению наших штурманов-испытателей, бортмехаников и бортрадистов: Валерия Федоровича Токаева, Ивана Васильевича Ламтева, Вильяма Александровича Михайловского, Дмитрия Свирина, Николая Красильникова, Исханова (к сожалению, не помню его имени), тому, что они, не имея возможности вмешаться в управление, летали с такими "бойцами", как мы, вверяя нам свою жизнь.
Были у меня и другие случаи, в частности, посадка на Су-9У на повышенной скорости, когда я, не совсем разобрав, что мне говорил по СПУ (самолетное переговорное устройство) инструктор, "приложил" этот самолет к бетону чуть ли не на 400 км/час. Тормозной парашют на такой скорости выпускать нельзя — оторвется, поэтому пришлось пробежать почти всю полосу, прежде чем можно было им воспользоваться. Долго нам поливали колеса водой после остановки, а что наговорил мне Николай Иванович, приводить здесь не буду…
Но одним фактом я мог бы и гордиться, если б он был воспринят как нечто выдающееся, а не как заурядное, привычное в практике испытателей событие.
Сразу после взлета на Ту-16 отказал правый двигатель: "посыпались" обороты, стала увеличиваться температура газов. Бортинженер, сидевший на месте командира огневых установок, завопил: "Выключай правый!" Я быстро выключил двигатель, не успев сообразить, что на одном двигателе, практически сразу после отрыва да еще почти с полной заправкой лететь будет трудновато. Но самолет летел, потихоньку удаляясь от земли. Я доложил о случившемся на командный пункт. Нуждин, в этот день там дежуривший, каким-то очень спокойным, даже ленивым голосом сказал, чтобы я все делал, как всегда, только скорость держал бы километров на пяток побольше. Мы зашли на посадку и нормально приземлились.
Я, чего скрывать, ждал если не поцелуев, то хотя бы крепких, мужских объятий, но все вели себя так, как будто бы ничего особенного не произошло — на разборе полетов были отмечены мои правильные действия в сложной обстановке, и только.
Так я еще раз почувствовал разницу восприятия событий в обычной и в испытательной летной работе: экстраординарное событие в обычной авиации воспринимается как обычное дело среди испытателей.
На самолетах с двойным управлением мы, как правило, летали со слушателями своей группы; мне очень нравилось летать с Близнюком.
Бывший инструктор Ейского училища летчиков-истребителей морской авиации, он и вид и повадки имел моряцкие, за что был немедленно прозван "боцманом"… Летал он очень мягко, если можно так выразиться, вкрадчиво и очень чисто; инструктор всегда сажал меня к Славе на место второго летчика, и я внимательно наблюдал, как он работает, в чем секрет такого точного и чистого пилотирования. Если же я вылетал самостоятельно на самолете с двойным управлением, то вторым летчиком обычно был Близнюк и иногда Волк. Так мы и летали, набираясь опыта и чему-то учась друг у друга.
Отлично летавший на истребителях, Вячеслав после школы стал работать на фирме Ильюшина, так как полетал там вторым пилотом на испытания и ему на этой фирме понравилось, да и медицинские требования на дозвуковых самолетах не такие высокие. Он правильно рассчитал: прошло более двадцати пяти лет, а Вячеслав все еще летает, да не простым испытателем, а шеф-пилотом знаменитой фирмы, получил звание заслуженного летчика-испытателя СССР, стал Героем Советского Союза. Полеты в Антарктиду, в Арктику, участие в международных выставках, множество серьезнейших испытательных работ — все это на счету Вячеслава Григорьевича Близнюка, заметно погрузневшего, но все с такой же "боцманской" походочкой, моего однокашника по незабываемой поре учебы в ШЛИ.
Как-то осенью 1963 г. в школу приехал Г.А.Седов, бывший в то время заместителем главного конструктора по летным испытаниям КБ А.И. Микояна, и нескольких слушателей, в том числе и меня, вызывали поочередно к начальнику школы Александру Сергеевичу Розанову для беседы с Седовым. Цель его посещения была понятна: подобрать кандидатуру для фирмы, но я не строил иллюзий на свой счет и поэтому вошел в кабинет без особого волнения, но с любопытством.
За столом сидел худощавый человек в синем костюме, негустые светлые волосы, зачесанные назад, открывали высокий лоб с большими залысинами. Это и был знаменитый Григорий Александрович Седов, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, бывший шеф-пилот КБ А. И. Микояна. Я. конечно, знал о нем, читал все, что о нем было написано в литературе об испытателях, но никогда прежде не видел.
