После поездки в Петербург и дебюта в «толстом» журнале желание начинающего писателя обосноваться в столице стало еще более определенным, несмотря на то что его материальное положение переезду не благоприятствовало (вместе с матерью и сестрой, которой он помогал получить образование, они существовали на скромное учительское жалованье).
В июне 1892 года Сологуб вновь обращался к Латышеву:
…главная ошибка, которую я сделал, заключалась не в денежных расчетах, а в том, что я должен был сначала решить, нужен ли мне Петербург как средство развития таланта, или никаких талантов у меня нет и развивать, значит, нечего. Но как это определить? Поверить в свои неудачи и сжечь свои труды? Поверить в свои мечты и играть смешную роль безбожного стихоплета, с трудом кое-как примазывающегося к плохоньким газеткам и кропающего грошовые фельетоны? — Есть или нет у меня хоть какое-нибудь дарование — этого я сам определить никак, конечно, не могу: смотря по настроению, «я верю и не верю вновь мечте высокого призванья»[108]. Но я знаю, что если есть хоть крохотное дарованье, то его нужно развить, иначе оно может атрофироваться, как всякая неупражняемая способность. <…> Но я знаю, что писатели, художники развивали свои таланты под влиянием очень большого числа действовавших на них впечатлений деятельной и широкой жизни[109].
Стремление бывшего воспитанника жить в столице Латышев не поддерживал[110], однако всячески содействовал ему в получении желанного места: осенью 1892 года Сологуб вернулся в Петербург. После долгих лет одиноких творческих исканий и пребывания вне культурной среды его мечта профессионально заниматься литературным трудом наконец обрела реальные основания. Закончился «долитературный» период его биографии.
Жизнь русского захолустья, где, по определению Сологуба, все «обычное становится ужасным, а ужасное — обыкновенным», дала ему богатый материал для будущих романов и рассказов и всё необходимое, чтобы стать «литературным братом» А. П. Чехова, с которым его так часто сравнивали современники. «Чехов и Сологуб не только сверстники, но и соратники, — отмечал(ла) А. Иоаннесиан(ла-?). — Оба они устремились к одной и той же точке, оба взяли один и тот же литературный материал, обоих ждала великая кривая, румяная, дебелая бабища жизнь, оба обратили свое внимание на одно и то же… <…> Мы все хорошо знаем Чехова. Да и как же его не знать. Но странно: мы очень мало знаем Сологуба. А, между тем, сходство между ними такое разительное, что я бы назвал их сходством родных братьев» и т. д.[111].
Однако, несмотря на предопределенность общего с Чеховым пути в литературе, Сологуб избрал иную стезю.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Портрет декадента в юности и молодые годы
Я отрок порочный и бледный…
Ф. Сологуб
1
Первые дошедшие до нас стихотворные опыты Сологуба относятся к 1878 году, прозаические — к 1880-му, систематически его имя на страницах печати стало появляться после 1892 года. До официального вхождения в литературу он написал несколько сотен поэтических текстов (значительная часть их осталась неопубликованной при жизни Сологуба вследствие их юношеской незрелости, подражательности или строгой интимности), а также большое число фрагментов в прозе, рассказы, трактат «Теория романа» и раннюю версию «Тяжелых снов».
Значение этих первых попыток творческого самовыражения писателя трудно переоценить. В совокупности все сохранившиеся рабочие материалы — краткие и развернутые планы произведений, наброски, незавершенные фрагменты, в том числе выписки из журнальных публикаций, вырезки из газет с криминальной хроникой и т. п.[112] — освещают дальнейшие пути его прозы и позволяют по-новому осмыслить этапы художественной эволюции.
Практически ни один из юношеских замыслов не был воплощен, а те, что впоследствии обрели жизнь (рассказы «Червяк» и «Тени», роман «Тяжелые сны»), судя по черновым наброскам, изменились до неузнаваемости; вместе с тем в них уже весьма определенно проступают оригинальные черты писательского облика Федора Сологуба.
Молодой Сологуб стремился к оригинальности в выборе сюжетов. Среди нетривиальных замыслов: «Две параллели: священник обращает неверующего, другой неверующий разбивает веру другого священника (или даже того же, после)» (л. 145); план ненаписанного романа «Роковое наследство»: «Наследство в определенном году должно достаться тому, кто имеет больше детей. Соперничество наследников» (л. 69); заметка на клочке бумаги: «Стачка могильщиков в Нью-Йорке. Плату <повысить> с покойника. Работы стало мало. Они потребовали или повысить плату, или больше работы» (л. 85; не исключено, что Сологуб планировал претворить «житейский» сюжет в художественный текст) и др.
Более обдуманным выглядит план неосуществленного романа «Странные вещи»: «Роман начинается светлыми тонами. Любовь. Жизнерадостное настроение. Перемены к лучшему. Но мало-помалу колорит меняется. Свадьба расстраивается. Старый доктор, горбатый чудак. Болезнь — втерли очки. Смотрите не прямо. Берется сделать операцию. Постепенно зрение изменяется: смотрит на вещи прямо, проникновенно. Это и изобразить. Видит каждого человека тем, что он есть на самом деле. То же и с каждым учреждением» (л. 192).
Сологуб наметил образ главного героя, — доктора Кроева, открывающего людям подлинный смысл вещей, и сделал несколько набросков: «Кроев говорил: мы не видим вещей в их настоящем виде. Каждый предмет заслонен от нас словом, по большей части лживым. Мы видим не то, что видим, а то, что нам сказали. Когда я был очень мал, — рассказывал мне один пациент из нервных, — мать взяла меня в баню. Мать говорит: видишь девочку на чистых и сухих рубашках. — И я поверил, не своим глазам, а ее словам. — Отстраните слова, — прямо смотрите на вещи. Слова нужны лишь поэтам для обозначения вещей. Но пусть и поэт откинет ветхие слова и подставит новые. Хоть неверные, неточные, да новые, чтоб оторвать мысль от прежних путей. 26 сентября 1890» (л. 194).
«Странные вещи делаются в моей родной стороне. И страннее всего то, что никто не видит всей нелепости того, что делается. И я сам раньше, пока не прозрел, смотрел на все спокойно, и зачем вы открыли мне глаза? Я был слеп — и счастлив по-своему. Теперь же я вижу людей в их настоящем нелепом виде — медные лбы, каменные сердца… разбитые на куски и обрезанные люди, гибкие, как перчатка… люди-саврасы, люди-свиньи, люди-ослы… кавардак нелепостей!» (л. 196).
«Побывал на прокрустовом ложе прехорошенький мальчик. Но он не годился: голову расковыряли, но латынь туда не лезла, а вошли завиральные идеи, в виде Коховских запятых[113]. Мальчика вернули. Родители в ужасе. Сын шутит. Зовут доктора. „Это, — говорит, — ничего. Вот, тоже выдумали переутомление: все вздор. Очень хорошо. Так и надо“. Ночной бунт мальчика. Зовут столяра. Выбить дурь из головы. „Пусть будет. Пустоголовых много“. Потом обиделся. Можно крючки сделать. 4–5 июля 1890 года» (л. 195).
В приведенных набросках ощутима сатирическая интонация, ориентация на гоголевскую и щедринскую традицию; в них также опознаются элементы поэтики сологубовских «сказочек» (1896–1907), в частности обыгрывание и оживление стертых фразеологизмов и идиоматических выражений (здесь: «вбить в голову, выбить из головы»). Первоначальное название романа «Странные вещи» — «Слова в прямом смысле» (л. 21).
Особое место в папках с рабочими материалами занимают разрозненные фрагменты текстов, объединенных общим философическим настроением — размышлениями о смерти, бессмертии и границах материальной жизни.
