Можно предположить, что Сологуб, столь проникновенно писавший о Толстом в 1898 году, в своих первых «сказочках» (1896–1898) ориентировался именно на стиль народных рассказов, а возможно, даже имитировал его. Среди басен, былей, притч, аллегорий и сказок в «Русских книгах для чтения» выделяется группа текстов, близких сологубовским миниатюрам до такой степени, что они вполне могли бы занять место в «Книге сказок» (например, «Обезьяна и горох», «Три калача и баранка», «Работница и петух» и мн. др.); «Живуля» может показаться вариацией толстовской «Лозины», «А третий дурак» — «Сказки об Иване Царевиче».
Вполне очевидно, что миниатюры Л. Толстого так же, как и «сказочки» Сологуба, в своем большинстве построены на основе механизмов, свойственных фольклорным жанрам, на которые исключительно и полагался Толстой, создавая русские книги для чтения. Минимизация и упрощенное строение текста, ориентация на фольклорную традицию, по его мнению, облегчали восприятие его рассказов и сказок для тех, к кому они обращены («я знаю, как думает народ и народный ребенок, и знаю, как говорить с ним… я и любовью и трудом приобрел это знание»[561]). Ср.:
ВОЛК И ЛУК
Охотник с луком и стрелами пошел на охоту, убил козу, взвалил на плечи и понес ее. По дороге увидал он кабана. Охотник сбросил козу, выстрелил в кабана и ранил его. Кабан бросился на охотника, спорол его до смерти, да и сам тут же издох. Волк почуял кровь и пришел к месту, где лежали коза, кабан, человек и его лук. Волк обрадовался и подумал: «Теперь я буду долго сыт; только я не стану есть всего вдруг, а буду есть понемногу, чтобы ничего не пропало: сперва съем что пожестче, а потом закушу тем, что помягче и послаще». Волк понюхал козу, кабана и человека и сказал: «Это кушанье мягкое, я съем это после, а прежде дай съем эти жилы на луке». И он стал грызть жилы на луке. Когда он перекусил тетиву, лук расскочился и ударил волка по брюху. Волк тут же издох, а другие волки съели и человека, и козу, и кабана, и волка.
ОБИДЧИКИ
Мальчик с пальчик встретил мальчика с ноготок и поколотил его. Стоит мальчик с ноготок, и жалобно пищит.
Увидел это мальчик с два пальчика и прибил мальчика с пальчик, — не дерись! — говорит. Заверещал мальчик с пальчик.
Идет мальчик с локоток и спрашивает:
— Мальчик с пальчик, ты чего плачешь?
— Гы-гы! Мальчик с два пальчика меня оттаскал, — говорит мальчик с пальчик.
Догнал мальчик с локоток мальчика с два пальчика и больно прибил его, — не обижай, — говорит, маленьких!
Заплакал мальчик с два пальчика и побежал жаловаться мальчику приготовишке. Приготовишка сказал: я его вздую! — и вздул мальчика с локоток. А приготовишку за это поколотил второклассник.
За приготовишку заступилась мама и оттаскала второклассника.
Закричал второклассник, — прибежал его папа, прибил приготовишкину маму. Пришел городовой и свел второклассникова папу в участок.
Тут сказка и кончилась.
Фольклорная традиция прослеживается и в поэтике названий; у Толстого: «Камыш и маслина», «Дуб и орешник», «Три калача и одна баранка», «Зайцы и лягушки», «Три вора», «Голова и хвост змеи», «Тонкие нитки», «Баба и курица», «Мышь-девочка» и т. п.; у Сологуба: «Молот и цепь», «Ключ и отмычка», «Колодки и петли», «Два стекла», «Три плевка», «Карачки и обормот», «Лишние веревочки», «Злая гадина, солнце и труба», «Застрахованный гриб», «Раздувшаяся лягушка» и др.
Вместе с тем не вызывает сомнений, что писатели ставили перед собой совершенно разные цели. Сологуб, как и Хармс, экспериментировал — тестировал возможности языка, изменял привычные смыслы слов и ситуаций, изобретал неожиданные сцепления причинно-следственных связей, — сознательно разрабатывал поэтику текста абсурда. Толстой же просто создавал народную библиотеку для своей Яснополянской школы. Несмотря на несовпадение намерений, в произведениях писателей можно найти пересечения, обусловленные генезисом жанра — фольклорной традицией, с которой с разной интенсивностью соприкасаются тексты и Толстого, и Сологуба, и Хармса[564].
Во многих отношениях «сказочки» заметно ближе к народным рассказам, чем «Случаи». Вслед за Толстым Сологуб использовал те же разновидности жанра: сказки («Благоуханное имя», «Крылья», «Плененная смерть»), басни («Раздувшаяся лягушка», «Две межи»), аллегории («Дорога и свет», «Нетопленые печи»), бытовые сценки («Тик», «Мальчик и береза», «Обидчики»), В миниатюрах Хармса преобладают «случаи» и анекдоты. Толстой и Сологуб пользовались формой безличного повествования, прибегали к иносказательности и дидактизму. Манере Хармса принципиально чужд дидактизм. Распространенный в «сказочках» прием оживления фразеологизмов и идиоматических выражений встречается также в миниатюрах «Русских книг для чтения» (ср., например, «Про белого бычка» или «Спатиньки» — с «Волком и старухой» Толстого).
Таким образом, во второй половине 1890-х годов, опираясь на толстовскую традицию, Сологуб разработал особый жанр — минимизированный текст сказочного, фантастического, басенного или анекдотического содержания, колеблющийся на грани между неабсурдным (естественным) и абсурдным, одновременно внятный демократическому и элитарному сознанию.
«Сказочки» явились тем последним элементом, который позволил завершить построение поэтики «Мелкого беса»: роман, между прочим, может быть прочитан как цепь случаев и анекдотов из жизни Передонова и как притча или «сказочка» о «передоновщине».
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Инспекторское место Ф. К. Тетерникова
Бытия моего не хочу,
Жития моего не прерву…
Ф. Сологуб
Знали ли мы, молодые поэтики, перед чем сидим и с кем чай пьем?
В 1899 году в жизни Сологуба наступили перемены. Он получил место учителя-инспектора Андреевского городского мужского четырехклассного училища, располагавшегося на углу 7-й линии Васильевского острова и Днепровского переулка (д. 20/2).
Должность инспектора была введена в 1828 году Уставом русских гимназий в помощь директору, главным образом для поддержания дисциплины; одновременно этим же уставом в числе дисциплинарных мер было введено телесное наказание. Особое значение место инспектора получило в период министерства И. Д. Делянова (1882–1897) в связи с проводимой им политикой жесткой регламентации жизни школы — усиления внутреннего и внешкольного надзора и дисциплинарных репрессий, ужесточения экзаменационного контроля. Дополнительные меры были предприняты министром, чтобы затруднить доступ в гимназии «кухаркиным детям».
Сологуб стремился получить место учителя-инспектора народного училища, а после своего назначения настолько вошел в должность, что, по воспоминаниям современников, как будто бы оставался в ней до конца дней. Инспекторство, педагогическая служба, «невозмутимый и важный вид» учителя[566] — неотъемлемые черты сологубовского облика, о которых упоминают практически все мемуаристы. Марк Талов, например, писал о первой встрече с поэтом:
В глаза, прежде всего, бросилась лысина и сердитая бородавка как раз над левым усом. Небольшая, аккуратно и полуовалом подстриженная, седоватая бородка. Под насупленными бровями довольно полного лица сквозь подернутые молнийными отсветами стекла пенсне иногда вырывался взгляд холодных глаз. Словно ощупывая меня, он пробивался к самому сердцу. Сологуб казался мне строгим директором гимназии (до своего выступления на литературное поприще он был инспектором городского училища). «И этот человек, — подумал я, — с бородавкой на щеке, с брюшком, неужели же это и есть тот самый Сологуб, стихотворения которого так очаровали мой слух своей несказанной напевностью?»[567].
